Рекенштейны - Вера Крыжановская

Габриэль желала закончить сезон большим прощальным балом и при содействии Арно получила согласие мужа. Арно, бледный, печальный, но неизменный раб всех причуд Габриэли, занялся деятельно приготовлениями к празднеству, на котором должно было собраться все блистательное общество столицы.

В день бала граф Вилибальд и Арно потребовали, чтобы Готфрид был на празднике. Они не настаивали, чтобы он принимал участие в танцах, так как молодой человек упорно от всего отказывался, но им хотелось, чтоб он провел вечер со своим другом, который тоже не танцевал.

Поневоле пришлось уступить, и, уложив Танкреда, Веренфельс вмешался в толпу, наполнявшую салоны. Не находя тотчас в этой давке своего друга, молодой человек, облокотясь на консоль, стал рассматривать окружающее его общество. В этот момент была пауза между танцами и везде собирались отдельные группы: одни ходили разговаривая, другие сидели и ели мороженое или фрукты. В одной из групп Готфрид заметил Габриэль. Она сидела возле очень нарядной старой дамы и была окружена своей постоянной свитой: дон Рамон, Арно и несколько других молодых людей, которые сделались предметом насмешек за их слепую любовь и терзания, каким подвергала их бесчувственная сирена.

Габриэль была красивее, чем когда-нибудь. Ее бальное газовое платье цвета морской воды было вышито серебром. Нарциссы и болотные цветы украшали корсаж и ее черные волосы, падающие длинными локонами до самой талии. Она имела вид настоящей Ундины. Никогда еще молодая женщина не была так оживлена, так увлекательно остроумна. Каждое ее движение, каждый взгляд дышали избытком жизни, неудержимым пламенем души. Готфрид глядел на нее со странным стеснением в груди. Убеждение, что он любим этим обольстительным пылким существом, помрачало его душу, всасываясь в нее, как тонкий яд. Веренфельс удалялся от Габриэли, а вместе с тем жалел ее. Он знал, что она вышла без любви за человека, который никогда не умел покорить ее честолюбивое ветреное сердце. А между тем, — говорил себе Готфрид, — будь она женой человека энергичного и настолько ею любимого, чтобы иметь над ней власть не унижая ее, — быть может, лучшие и более благородные стремления возвысили и очистили бы ее.

Преступная игра графини с Арно и доном Рамо-ном, которых она возбуждала и мучила, не имея ни малейшего чувства ни к тому, ни к другому, возмущала и огорчала Веренфельса. Он спрашивал себя, чем это кончится. Он знал, что она пылала тайной страстью к нему и что ему ничего бы не стоило достигнуть того, чего напрасно добиваются другие. Прелюбодеяние, увы! не редкость у семейного очага, и сколько людей, называя себя другом мужа, не краснея становятся в постыдную роль обольстителя жены. Но честная душа Готфрида с отвращением отталкивала самую мысль о такой гнусной измене, и своей сдержанностью, своим холодным спокойствием он воздвигал непроходимую преграду между собой и графиней.

Бал был в полном разгаре, и рой танцующих кружился по залу под увлекательные звуки оркестра. Как вдруг Готфрид, разговаривающий с Вилибальдом, увидел графиню, которая с улыбкой приближалась к ним; кивнув дружески мужу, она обратилась к Готфриду и приветливо сказала:

— Я ангажирую вас на этот вальс, месье Веренфельс, а потом представлю вас одной старой почтенной владетельнице замка, которую вы пленили собой.

Молодой человек поклонился весьма удивленный, но, ничего не возражая, обвил рукой ее талию и увлек в вихрь вальса. Странное чувство охватило его; в первый раз он танцевал с Габриэль, и никогда еще эта обольстительная, опасная женщина не производила на него такого сильного впечатления. Графиня тоже, казалось, была в чаду упоения; с задумчивым взглядом и неизъяснимой улыбкой на полуоткрытых губах она легко и быстро неслась по паркету, увлекаемая своим кавалером.

Сделав тур, молодой человек остановился и хотел довести свою даму до стула, но графиня, указав на вход в зимний сад, возле которого они находились, сказала:

— Отведите меня в сад, я хочу отдохнуть немного.

Минуту спустя они шли под тенью пальм и других экзотических растений, направляясь к бархатной скамье, осененной зеленью померанцевых деревьев, покрытых цветами, и волшебно-освещенной лампами, скрытыми в листьях. Разгоряченный танцем, Готфрид был взволнован; щеки его раскраснелись, и все черты оживились совсем новым выражением. Габриэль заметила это и сказала ему с вызывающей улыбкой:

— Не чудо ли то, что я вижу? Бесстрастная, бесчувственная статуя догма принимает вид простого смертного!

И Веренфельс в первый раз голосом, вовсе не похожим на его обычный тон холодной сдержанности, ответил ей:

— Ах, графиня, Пигмалион оживил мрамор, а ваша красота не есть ли небесный огонь? И как могу я остаться бесчувственен, как камень, когда живительный луч этого пламени коснулся меня, недостойного!

Габриэль замерла на месте, как обвороженная этими словами и пылающим взглядом, обращенным на нее. Какое-то новое чувство, какое-то беспредельное счастье, никогда ею не испытанное, охватило все ее существо. Устремив взгляд на красивое оживленное лицо своего собеседника, она, казалось, упивалась им, затем привлекла его к скамье и усадила возле себя. С минуту оба молчали; вдруг Габриэль взялась за ствол дерева и потрясла его: белые душистые цветы осыпали их.

— Что вы делаете, графиня? — спросил, вздрогнув, Готфрид.

Она рассмеялась и, наклоняясь к нему так близко, что дыхание ее касалось его щеки, прошептала:

— Статуя ожила, это правда; но я надеюсь, что от прикосновения этих душистых цветов и сердце проснется и затрепещет, как у простого смертного.

В пылу увлечения Габриэль забыла все. Она любила в первый раз всеми силами своей души и не могла скрыть своего чувства; оно отражалось в ее взгляде и на ее трепещущих устах. Это не было одно из тех мимолетных увлечений, которое испытывало порой ее ветреное, непостоянное сердце. Нет, то была сильная, глубокая страсть, охватывающая своим пламенем, требуя, выманивая одного взгляда, одного слова любви. В глазах Готфрида потемнело; Габриэль была олицетворенным искушением, покоряющим его чувства своей красотой и рассудок самолюбием, свойственным каждому человеку. Он один дерзнул противиться львице и смирил ее, и сделался ее владыкой.

Он уже протянул руку, чтобы привлечь к себе Цирцею, устремившую на него взор, и губы его готовы были произнести роковые слова, которые связали бы их для измены и позора. Как вдруг перед его мысленным взором восстали образы графа Вилибальда и Арно и, по странному совпадению, портреты двух изменников в Арнобургской галерее, образы которых странной игрой случайности воскресли в нем и в Габриэли. Очнувшись как бы от опьянения, Готфрид провел рукой по своему лбу, покрытому холодным потом, и порывисто поднялся с места.

Огонь угас в его черных глазах, лицо было бледно, но спокойно; перед графиней Рекенштейн стоял бесстрастный и сдержанный воспитатель ее сына. Графиня не знала, каких усилий это стоило его честной душе; она видела лишь внезапную перемену, поняла, что дело ее проиграно, и кровь бросилась ей в лицо, но эта краска сменилась тотчас мертвенной бледностью. Она знала, что выдала себя, но, собрав все свои силы, старалась скрыть свои чувства.