Галаад - Мэрилин Робинсон

Я еще кое-что скажу. Для всех нас было ужасно, что он ушел именно так. Мы знали, в этом был некий промысел. И что бы мы ни говорили в свою защиту, ссылаясь на здравый смысл и высокие устремления, мы знали, что по его меркам то, что произошло, было обычным делом, поэтому и по нашим меркам оно становилось совершенно обычным. Он так много забрал с собой, когда уехал.

Мой отец говорил, что, когда впервые вошел в церковь деда после возвращения из армии, ему в глаза сразу бросилась вышивка, которая висела на стене над столом для причастия. Вышивка отличалась изысканной красотой: цветы и языки пламени окружали слова «Господь Бог наш есть очищающий огонь». Полагаю, именно поэтому мне всегда кажется, как будто молния поразила церковь деда. Как оно и было на самом деле.

Отец сказал, что именно эти письмена подвигли его обратиться к квакерам. По его словам, лично испытав, что такое война, он пришел к выводу, что слово «очищающий» подходит для ее описания меньше всего. И одна мысль о том, что эти женщины могли поверить, как будто мир становится сколько-нибудь чище благодаря убийству их сыновей и мужей, казалась ему отвратительной. Он стоял там, глядя на вышивку, с явно недовольным видом, потому что одна из женщин заметила это, подошла и сказала:

– Это всего лишь слова из Священного Писания.

Он ответил:

– Прошу прощения, мэм. Но таких слов в Священном Писании нет.

– Что ж, – ответила она. – Они точно должны там быть[15].

Разумеется, он посчитал ужасным, что она могла так подумать. И даже если таких слов в Библии нет, можно сказать, что они весьма точно передают смысл нескольких отрывков. Вероятно, это она и имела в виду.

Я всегда жалел о том, что не видел его – этот гобелен, который они смастерили, если его можно так назвать. Отец говорил, что с обеих сторон на нем красовались херувимы, опустившие крылья вперед, как на старых картинах, а там, где должен был находиться Ковчег Завета Господня, сияли эти обжигающие слова, а под ними и над ними пылали языки пламени. Не знаю, как эти женщины умудрились найти подходящий материал, сколько лоскутов и отрезов от тех немногих достойных платьев, что у них остались, потребовалось на изготовление подобной вещи. И я всегда недоумевал, какая судьба ее постигла. Все материальное так уязвимо перед унизительным разложением. Кое-что мне особенно хотелось бы сохранить.

Когда эти женщины узнавали, что остались вдовами, они одна за другой возвращались к своим семьям на Восток. Не все, но очень многие. Некоторые похоронили мужей и детей у церкви, поэтому чувствовали, что не могут уехать. А некоторые из тех, кто уехал, вернулись, хотя и много лет спустя. И все же эта паства медленно разбредалась, а землю купили методисты и сожгли старое здание, ибо спасти его было невозможно.

Однажды отец упомянул в проповеди о том, как сильно сожалеет о тех временах после войны, когда отправился к квакерам, в то время как его отец пытался найти слова утешения для несчастных прихожан, которые у него остались. Он говорил, что в те дни его отец открывал все окна, которые еще открывались, чтобы прихожане могли слышать, как методисты поют у реки, и некоторые женщины начинали подпевать, если слышали «Старый крест» или «Вековая скала», даже посередине службы, а он просто умолкал и слушал их. Ветер, по его словам, приносил запах земли, потому что вокруг было много свежих могил. И все равно люди впоследствии вспоминали эти утренние часы по воскресеньям и вечерние – по средам как нечто несказанно прекрасное. Они говорили об этом с какой-то нежностью. Мой отец утверждал, что с тех пор он всю жизнь сожалел и раскаивался, но почти всегда – в недостаточной степени, ведь сначала отказ от участия в боевых действиях казался ему почти делом принципа. Его отец, читая проповеди, призывал людей идти на войну и заявлял, что, пока существует рабство, мира не будет, а будет только война между вооруженными и могущественными против плененных и беззащитных. Он говорил, что мир наступит только по окончании войны, когда Господь призовет нас покончить с ней. Он говорил все это, заткнув пистолет за пояс. И все вокруг постоянно кричали «аминь», даже маленькие дети.

Сегодня я пришел домой на обед и застал тебя за игрой в мяч с Джеком Боутоном. У тебя была его перчатка, отличная новая перчатка филдера, которая доходила тебе почти до локтя, а у него – старая перчатка Эдварда, которую я храню у себя на столе. И ничего предосудительного в этом не было. Я сам виноват, что у тебя не было собственной перчатки. Я это исправлю.

Боутон-младший учил тебя ловить граундеры – подачу по земле, вероятно, для того чтобы отвлечь внимание от того факта, что на лету ты вряд ли поймаешь мяч в принципе. Ты очень серьезно относился к происходящему, бегал туда-сюда на своих крепких детских ножках, а он подзадоривал тебя криками: «Давай, давай!» – а потом колотил в перчатку и говорил голосом спортивного комментатора: «А секунды так и бегут одна за другой, ребята. Успеет ли он сделать бросок вовремя?» И ты снова терял мяч, а он говорил: «Удивительно, ребята. Бегун, похоже, споткнулся из-за собственных шнурков! Он упал! Ему надо перевести дух! Теперь он поднялся и направляется к базе!» И добавлял: «Он приволакивает левую ногу, друзья, он прыгает на одной ноге!» В этот момент ты, заливаясь смехом, наконец подал ему мяч, а он произнес: «Что ж, друзья, бегун вне игры!» Это было прекрасно – наблюдать за вами, стоя в тени.

Помню, я смотрел, как Луиза прыгает через скакалку на этой же улице в ярко-красном пальто, а ее косички взлетают ввысь в холодном воздухе. Стояла ранняя весна, так что поднять пыль она никак не могла. На деревьях только набухали почки. Они еще сохранили тот легкий удалой вид, который обычно имеет молодая поросль. Не знаю, кто придумал посадить вязы по всему городу, но кто бы это ни был, он сделал для нас благое дело. Мы со стариком Боутоном раньше играли в мяч под теми же деревьями, пока у него не начали болеть суставы, а это было еще до того, как ему исполнилось сорок, насколько я помню. Его здоровье доставляло ему тогдашнему немало хлопот. А этот Джек Боутон годился ему в отцы, если присмотреться хорошенько.

Я пытаюсь извлечь максимум пользы из ситуации. То есть пытаюсь рассказывать тебе о том, о чем никогда не подумал бы рассказать, если бы воспитывал тебя сам, как отец – сына самым привычным образом, общаясь на равных. Когда все идет как положено, сложно запомнить, что именно произошло. О стольких событиях тебе никогда в голову не пришло бы рассказывать другим.

А я верю, что, быть может, именно эти мгновения станут для тебя самыми важными и ты поделишься впечатлениями уже со своим ребенком, чтобы он узнал тебя лучше. Я помню тот день из моего детства, когда лежал под телегой с другими маленькими детьми и наблюдал, как взрослые разбирают руины этой баптистской церкви, а отец принес мне на обед одно печенье, и я выполз из укрытия и сел на колени рядом с ним под дождем. Я помню это так, словно он преломил хлеб и положил кусочек мне в рот, хотя знаю, что он этого не делал. Его руки и лицо почернели от пепла: вид у него был обугленный, как у одного из старых мучеников. И он сел на колени под дождем и достал печенье из-за пазухи, и он разломал его, это правда, и отдал половину мне, а другую взял себе. Это действительно был хлеб скорби, ибо тогда все прозябали в бедности. Несколько лет стояла засуха, так что времена выдались тяжелые. Хотя мы не обращали на это особого внимания, ведь тяжело было всем. И, наверное, поэтому никто не переживал из-за дождя. Он случался так редко. Еще я всегда вспоминаю, как женщины распустили волосы и позволили длинным юбкам волочиться по грязи, даже старые женщины, как будто это нисколько не беспокоило их. А потом это пение, которое в моих воспоминаниях звучит прекрасно, хотя я совершенно уверен, что в действительности оно не было таковым. Его просто унес бы шум дождя. «Под крестом Христовым». Все чудесные старые мелодии. Эта горькая закуска значила для меня все больше, по мере того как проходили годы. И много раз я размышлял об этом.