Высший пилотаж - Елена Ласкарева

— У нас все в порядке. Все нормально. Абсолютно все, — неприязненно сказала Маша.

Она почти внесла обессиленную Наталью Петровну в квартиру и захлопнула дверь. Может быть, чересчур громко.

Соседки переглянулись и поняли друг друга без слов: дескать, какие неблагодарные люди эти Колосовы! Мы им добра желаем, а они… Если что-то у них случилось — значит, сами и виноваты. За что боролись, на то и напоролись. Что посеешь, то и пожнешь. Ишь, гордые, не желают дружески поделиться своими переживаниями, вот пусть сами и расхлебывают! А как хотелось бы послушать их излияния, насладиться чужой бедой!..

… — Мама, мамочка, объясни толком. Ты, наверно, что-то путаешь. Ты же столько лет безупречно…

— Столько лет безупречно… у-у-у!

— Но как… что тебе сказали хоть? Какая-то недостача обнаружилась или что?

— Отродясь не было у меня недостач… Что я, девчонка, что ли? Я на них всю жизнь… всю жизнь… пахала… наизнанку выворачивалась… у-у-у… как для родных! А Иван Иваныч… мы с ним бок о бок столько лет… а он…

Иван Иванович был начальником строительного управления, где Наталья Петровна Колосова работала главным бухгалтером. Маша никогда не видела этого человека, знала только его повелительный голос. Он нередко звонил к ним домой, если вдруг требовалась срочная помощь главбуха. И Наталья Петровна тут же срывалась и неслась в свое СУ, невзирая на выходные, праздники или поздний час.

— Ну и что же Иван Иваныч? Не заступился за тебя?

— Какое «заступился»! Сам же, первый… Говорит, поздравляю с заслуженным отдыхом! С выходом на пенсию то есть. Ты представляешь, Манечка, он меня еще и поздравляет!

— Негодяй.

— Хуже! Последняя тварь.

— Но хоть повод какой-то был?

— Какой повод! Никакого повода. Возраст — вот их повод. А разве люди с возрастом глупеют? Разве у молодых больше опыта? Разве молодой знает все эти тонкости?

— Так они решили взять молодого на твое место?

— У-у, да! Парень пришел… весь из себя… с пейджером. Деловой. На пальце перстень, как у бабы. А я, значит, старая и без перстня. А сам-то Иваныч… ему под семьдесят уже. Вот с себя бы и начал… омоложение кадрового состава.

— Ма, хочешь, я ему позвоню? Может, передумает? Или хотя бы пусть этот молодой будет главбухом, а ты — простым бухгалтером?

— Молодой сказал, что у меня не тот… имидж. Они собрались с иностранцами объединяться. Совместное предприятие. Им там теперь молоденькие нужны. Хорошенькие. С крашеными губками и ногами от подмышек. А при чем здесь бухгалтерия? У-у-у…

«С крашеными губками? Ощиплю, ощиплю тебя с головы до ног, подлая «Алуэтта»! Сколько страданий приносят людям тебе подобные!»

Наталью Петровну бил озноб. Она гладила и гладила глубокую царапину на Машиной щеке. Женщина нуждалась сейчас в неотложной помощи, которую никто, кроме дочери, оказать ей не мог. Потому что, кроме дочери, никого у нее не было. Никого и ничего, с сегодняшнего дня даже любимой работы.

— Разве я не понимаю, — не умолкала она, — дело ни в каком не в имидже! Просто они хотят делишки обделывать, а я… я им буду мешать.

— А ты собираешься мешать?

— Конечно. Как нормальный честный человек. Честность теперь не в цене. У-у-у… Даже выходного пособия не дали, расчет — и ни копейки больше.

«А я легкомысленно потратила деньги на ненужную вещь! — На Машу накатил приступ самобичевания. — Дура, захотела праздничек себе устроить. Не сдать ли шаль обратно в магазин? Хоть несколько дней на эти деньги продержимся. Несколько дней, а что дальше? Все равно мне придется искать себе какую-то халтуру, так что шаль — не выход. Нет, не отдам ее! Ни за что! Она моя, моя! Фисташковая…»

Девушка сняла с плеч обновку, укутала ею Наталью Петровну. Ласково, заботливо. И, как по мановению волшебной палочки, мать перестала дрожать.

— Хорошая ты у меня, — с неожиданным умиротворением произнесла она и доверчиво ткнулась дочери в плечо. — Ты меня, Манечка, прости.

Шаль помогла. Вот ведь какими необходимыми порой оказываются ненужные вещи!

Возможно, именно в этом и кроется глубинный смысл маленьких жизненных перипетий, до которых не снизошел бы великий Аристотель.

От станции расходилось в разные стороны несколько дорог. Шоссе вело к дачному поселку Академии наук «Солнечный». По нему все лето и особенно в выходные дни шли и ехали дачники, чаще на велосипедах, реже — на легковых автомобилях.

Проселки вели к близлежащим деревням и сельскохозяйственным службам. По ним сновали выносливые «Нивы», маленькие деловитые грузовички и даже двигались запряженные приземистыми лошадьми телеги.

Вдоль противоположной стороны железнодорожных путей пролегала наисовременнейшая эстакада. Покрытие ее было столь безупречно гладким, что порой казалось похожим не на асфальт, а на иностранный чудо-пластик.

Однако движение на этой дороге было куда менее оживленным, чем на прочих. Если и сворачивали сюда автомобили, то сплошь иномарки, щеголеватые и сверкающие ярчайшими лакированными поверхностями.

Тридцать первого мая, в воскресенье, на эстакаду свернула совсем другая машина: огромный мощный тягач.

Тяжело отдуваясь, он буксировал обширную платформу, груз которой, однако, не казался слишком массивным. Это были сложенные горкой куски обгоревшей фанеры, а рядом — что-то вроде собачьей конуры, зачем-то снабженной ветровым стеклом, сплошь заляпанным машинным маслом. Тут же валялась изувеченная приборная доска, какие-то рычаги и рычажки.

Вокруг этого хлама расселись молодые крепкие мужчины. Они смотрели на обломки так горестно, что казалось: это катафалк, отвозящий покойника к его последнему пристанищу.

Да, мужчины хорошо знали и уважали умершего: он был достойным стариком. Его звали «детройт-паркс» П-2А, и родился он в 1929 году.

Иоанна Соколова, который угробил сего почтенного старца, среди сопровождавших не было.

…А Иоанн в это время лежал на хрустящих простынях в белоснежном кабинете. Он казался попавшим в сети гигантского паука: столько проводков тянулось от его тела к многочисленным приборам.

Мигали разноцветные лампочки, жужжали зуммеры, на экранах высвечивались кривые и прямые линии. Озабоченные люди в медицинских халатах что-то записывали, вычисляли, сравнивали, бормотали «гм-гм» и значительно качали головами.

— Да живой я, живой, достали вы меня! — сердился Соколов, неприязненно глядя на облепившие кожу датчики. — Валерий Сергеич, ну отпустите!

— Спокойствие, только спокойствие, — отвечал словами знаменитого философа Карлсона тот, кого назвали Валерием Сергеевичем. Он был главой всех этих серьезных медиков. — Пустяки, дело житейское.