Двенадцать минут любви - Капка Кассабова

(Пауза. Сарафанное радио полнится слухами, и количество всегда побеждает качество. В сплетнях впечатления, даже ложные, важнее фактов.) В любом случае Мистер Че славится репутацией довольно опасного человека: им восхищаются многие женщины, но он не привязывается ни к одной, появляясь и исчезая в компании неизменной сигары.

Лара откладывает сигарету. Ее пригласил на танец Ганс, и они вместе идут к площадке. Она движется, как кошка, и я буквально слышу, как бьется его восхищенное сердце. Но после единственного танца она бесцеремонно бросает партнера и возвращается за наш столик.

— Ты с ним говорила? — спрашиваю я. — Он милый, и неплохо танцует.

— Да знаю, но все так сложно. В Берлине приятнее, чем в Тель-Авиве. Еврейские мужчины вообще кошмар. Но нет. Невозможно. Моя бабушка чудом избежала холокоста, и то только потому, что уехала куда-то на спортивное мероприятие. А остальные ее родственники? Убиты. Они здесь жили. Мой дедушка уехал из Митте в начале 1930-х. А другие его родственники? Убиты. Сейчас немцы довольно милы, и я уже немного знаю их язык, но как можно заниматься любовью с одним из них? Танцевать — да, но не больше. Не больше.

Она встряхивает кудрями и зажигает очередную сигарету. Ее слова заставляют меня задуматься. Раньше мысль о том, чтобы заниматься сексом с немцем, тоже страшила меня, и не только из-за всей ситуации с Джейсоном… Но сейчас, после пары танго с немецкими танцорами, что-то изменилось в моей душе. Или, может, в теле.

Общаться с Ларой на подобную тему не хочется — не моя территория, поэтому выбираю танцпол. Мой партнер — высокий, красивый дантист из Потсдама с вьющимися волосами и славянскими скулами. Он опытный танцор, правда его открытое объятие несколько вяло, да и музыку он опережает. Но зато все время он не сводит с меня своих умных серых глаз. Разговор идет на французском, и в конце он произнес:

— C’est le pays de nos desirs, c’est le bonheur, c’est le plaisir.

— Pardon?

— Это строчка одной из моих любимых песен Youkali («Юкали»). Курт Вайль написал ее в 1930-е. Я тебе принесу.

Никогда не слышала ее, равно как ни одной другой композиции в стиле европейского танго из богатой коллекции Клауса. Никогда специально для меня не записывали CD. Никто раньше не оставлял у моего порога красную розу, завернутую в листок с текстами танго. И не один раз, а каждую среду, когда Клаус приезжал из Потсдама.

Старомодные, робкие ухаживания, типичные для «ости» — так называют жителей бывшего Восточного Берлина, точнее, всех представителей несуществующего ныне Восточного блока. Мы потягивали вишнево-банановые коктейли и напивались мохито на Ораниенбургерштрассе, в тени Тахелес, разрушенного, разрисованного граффити дома в стиле Баухаус, прибежища необузданного искусства и бомжующих художников. До того как к власти пришли нацисты, в нем располагался торговый центр, принадлежавший евреям, и вплоть до падения Стены здание оставалось никому не нужным.

Клаус танцевал только со мной всю ночь и был самым приятным и добросердечным из моих партнеров. Все было очень романтично. Но трудно сказать: была я очарована или задыхалась от такого внимания, возбуждена или раздражена? Почему все не закончилось прекрасным романом? Просто он здесь жил, а я гостила; он дантист, а я перекати-поле.

— Хочу жить, как ты, — заявил он однажды после Clärchens Ballhaus и бутылочки дешевого гевюрцтраминера. Мы сидели у меня дома. — Богемной жизнью. И танцевать с тобой от всего сердца, — он подобрал мои туфли и зарылся в них лицом.

— Ты можешь начать жить, как я, в любой момент, — ответила я, жалея его и себя. Впрочем, меня волновало и то, что мои туфли могут попахивать после ночи танцев. — На самом деле не так здорово, я даже не знаю, где буду на следующий год.

— Моя проблема как раз в том, что я точно знаю, что и где буду делать, — Клаус погладил мои ноги. — А вот где эти ноги будут через восемь месяцев? А через восемь лет?

— Бог знает.

Впереди города, люди и путешествия. Но от одной мысли об этом я чувствовала себя уставшей и одинокой.

— Все станет на свои места, и твоя жизнь будет сплошной песней.

— Какая это будет песня? «Малена»?

— Нет, не «Малена». Может, «Мелодия сердца».

— А ты? Какая песня станет твоей?

Он покачал головой. Его виски начинали седеть.

— Не знаю, существует ли танго для меня. Сколько вообще песен о дантистах?

Мы вымученно смеялись и смотрели на пару на стене. Они знали все о прошлом и о будущем. Я спросила ухажера, что написано на обратной стороне фотографии, но оказалось, что это древненемецкий и разобрать мог только эксперт.

Спустя какое-то время у моей двери перестали появляться розы. И хотя Клаус мне нравился, я почувствовала облегчение. Мне не нужны были «сложности». Я просто хотела танцевать, что и делала каждую ночь на милонгах, практиках и занятиях.

Воскресенье: занятия у жизнерадостного диджея Диего Эль Пахаро («Птички»), получившего прозвище, потому что под конец милонги всегда ставит веселое инструментальное танго El Amanecer («Рассвет»), в котором перемежается звук струн и щебетание птиц.

Как и некоторые другие аргентинские экспаты в Берлине, он зарабатывает на жизнь преподаванием танго и проведением милонг. На его уроках, куда я пришла усовершенствовать технику и выучить новые шаги и где моим партнером стал Ганс, я впервые узнала о диссоциации — приеме в нуэво, где объятие дает свободу телесного самовыражения.

— Итак, что такое диссоциация? — спрашивает Диего и демонстрирует серию сакад вместе со своей временной партнершей, миниатюрной парижанкой, которой из-за крошечного роста приходится носить туфли на особой платформе. — Это диалог между верхом и низом. Верхняя часть корпуса и нижняя вытворяют разные вещи.

Сакада — он скручивает бедра, заводит свою ногу между ног партнерши. Сакада — снова. Сакада. Настоящий человек-штопор.

— Ноги должны быть длинными. Они всегда длинные, когда вы делаете шаг назад. Тянитесь! Тянитесь!

— Посмотри на ее ноги, — говорит Ганс. Крохотная девушка разворачивается и растягивается, растягивается и разворачивается.

— Майн готт, Ганс, — сержусь я, потому что он смотрит на ее ноги. А я вижу элегантную диссоциацию, превращавшую крохотные ножки в длинные. — Никто раньше не объяснил мне. А это так очевидно!

— Давайте, малыши, — призывает Диего. — Развернуться. Потянуться. Развернуться. Потянуться. Это что, нога? Почему такая короткая? Давай, тяни. Отлично!

Диссоциация, зачем она? Чтобы совершенствовать наш стиль открытого объятия — в физическом плане, и чтобы облегчить страдания — в плане эмоциональном. Я была полна решимости тренироваться каждый вечер. Поворот, растяжка, поворот, растяжка. От груди, от груди. Отлично!

Понедельник: B-flat, маленький бар в Митте, где простоватый на вид диджей Густав проявляет незаурядный музыкальный вкус. Кто бы мог помыслить о существовании стольких песен в стиле танго-кабаре на русском, немецком, французском, иврите и, бог мой, чешском языках? Густав чередует их с современными греческими балладами, например, настоящим европейским хитом — To tango tis nefelis («Танго ангелов»), в исполнении Харис Алексиу. А затем может включить какую-нибудь берущую за душу балканскую мелодию, скажем, Underground Tango («Танго Андеграунд») Горана Бреговича.