Фото на развалинах - Николай Пономарев

Надо было что-то делать, чем-то занять себя до прогулки с Алиской. И я всё-таки поточил карандаши. И сел рисовать. На большом листе я рисовал историка, уходящего в снегопад мимо Наташиного дома…

• • •

В середине декабря случилась редкая для наших мест оттепель — температура поднялась выше нуля. Мы с отцом собирались в больницу. Я ехал туда впервые. Раньше меня просто не пускали. Отец возился на кухне, собирая передачу, я зашёл в комнату положить школьный рюкзак, потому что только вернулся с факультатива. С тех пор как я перестал злиться на историка и стал слушать его на занятиях, оказалось, что он отлично знает свой предмет и очень интересно преподаёт. Я даже начал подумывать о том, что история — не такая уж ерунда и глупость. И определённо имеет какой-то смысл. Тем более что Виктор Валентинович стал давать мне книжки, которых я никогда не читал и даже не знал, что такие бывают. И интерес к чтению тоже стал ко мне возвращаться. Когда я находил в книгах идеи, которые не встречал до этого, я очень радовался…

— Лесь, ты там уснул? Едем?

Отец был неисправим. Я усмехнулся. Мне казалось, что я так сильно поменялся с того злополучного дня. Стараюсь думать не только о себе, стараюсь делать что-то полезное. Даже вместо зловещих комиксов всё чаще и чаще рисую картинки — природу, виды города… Изо всех сил стараюсь найти что-то хорошее в мире. Но отец этого не замечает. Он не стал со мной больше общаться. Просто живёт в той же квартире, что и я, просто готовит еду вместо матери и чуть раньше возвращается с работы, потому что так ему рекомендовал врач, лечащий мать. Мол, мальчик перенёс психотравму и надо уделять ему внимание. Отец начал приходить пораньше и смотреть телевизор. Наверное, он не знал, о чём со мной говорить, кроме как о школе. И я махнул на это рукой. Неисправим, так неисправим. Я сам найду себе занятие. А если мне приспичит с кем-то поговорить, поговорю с Виктором Валентиновичем. Он не прогонит. Хотя этими разговорами я тоже не злоупотреблял. Что-то и во мне было неисправимое. В моей привычке к одиночеству и скрытности.

— Едем, — сказал я, — уже иду.

Машина брызгала во все стороны тающим снегом, а я смотрел в окно. Город снова был серый. Такой же, как в октябре. Ничего в нём не поменялось. Для города несколько месяцев — вовсе не срок. Только человек может измениться за это время.

Больница была когда-то белая, но сейчас штукатурка облупилась и покрыла стены причудливыми сероватыми узорами. Как на географической карте, были на ней материки и океаны, реки и проливы… Я достал фотоаппарат. Подержал в руке и убрал. Было что-то неправильное в том, чтобы фотографировать сумасшедший дом. По крайней мере, мне так показалось. Внутри, в вестибюле, краска на стенах была голубая, а на полу — коричневая плитка. Я сел на стул в уголке и сосредоточился на цветах. Плафоны на потолке — молочные, кое-где за ними висит паутина. Ручки на дверях, ведущих из вестибюля — чёрные.

Отец пошёл к справочному, где за стеклом две тётки в белых халатах что-то хлебали из стаканов в старых железных подстаканниках…

Я отвернулся и уставился в окно. Мир за ним был разделен на квадратики ржавой решёткой. Больничный парк и высокий забор. Больше — ничего. На этом мир заканчивался.

— Лесик…

Я оглянулся. Передо мной стояли родители. Папа обнимал маму. Маме абсолютно не шёл больничный халат — дома она не носила халатов. Тем более таких — обвисших и с оторванными карманами. А вообще она выглядела как и раньше. Абсолютно нормально. И я сказал:

— Привет, мам.

— Я по тебе очень соскучилась.

Мать подошла ко мне и обняла. От неё сильно пахло лекарствами.

— Я тоже соскучился.

Это было правдой. Первые дни, когда мы с отцом жили вдвоём, я чувствовал, что даже воздух в доме стал легче. Никто не пьёт, не рыдает ночами и не обвиняет меня в том, что я родился. Но потом… Потом я начал думать, что если бы мать стала другой, не такой, как была, то это было бы здорово. Может, мы бы начали общаться, и вернулось бы то, что осталось в моём детстве…

Мать усадила меня на стул и села на соседний, придвинув его к моему. Мы сидели, обнявшись.

— Как дела? Как учишься? На пианино играешь?

Я с удивлением посмотрел на отца, стоящего напротив, тот сделал мне какой-то знак рукой.

— Д-да, — соврал я нерешительно. — Иногда.

— Лесик, я тебя так люблю… Лесик, прости меня, простишь?

— Да.

— Ты у меня самый лучший, — сказала мать.

— Ты тоже… Давай уже выписывайся скорей, — я улыбнулся. — Хватит тут сидеть. Ну и ты меня тоже прости. За всё.

— Уже скоро маму выпишут, — вмешался отец, — осталось две недели…

Когда время посещения закончилось и мы вышли на крыльцо, я спросил:

— Что это было? С пианино… Я думал, у неё лучше с головой.

— Лесь, это я ей сказал. Уже давно. Сказал, что ты снова играешь… Я думал, она забудет… Извини.

— Понятно.

Я пошёл к машине. Играю. Смешно… Но, если честно, я готов был начать снова. Научиться играть так, как этого хотела мать. Лишь бы всё было хорошо. И никто из нас не чувствовал бы себя одиноким.

— Кстати, па…

Отец посмотрел на меня внимательно.

— Разводиться после выписки будете?

— Не будем, — он вздохнул, — всё будет нормально, не переживай.

— Ты обещал, — я уставился на дорогу.

Обещал — пусть делает. Все сделают понемногу, и жить дома станет куда как легче.

Вечером я сидел за компьютером, открыв пустую страницу «Ворда». Забавно, но больше всего мне хотелось написать слово «План». И несколько пунктов. Вроде: Алиска (с ней надо было дружить и дальше), В. В. (с ним тоже надо было дружить), родители (с ними надо восстанавливать отношения). Но я не стал ничего писать. Вдруг всё повернётся не так, как я придумаю. Не хотелось бы…

Я выглянул в окно — у Наташи было темно. Это меня уже не волновало, но по привычке я то и дело смотрел на второй корпус. И в школе, натыкаясь на Наташу, не отворачивался. Она стала простой девчонкой, такой же одноклассницей, как двадцать других. Её это сначала удивляло и даже злило. Наверное, хотелось со мной побороться. А я взял и отступил… И ни капли об этом не жалел.

Ночью мне приснился сон… Так похожий на тот, в котором Виктор Валентинович убегал от меня и дрался с пророком. Только по улице убегала Наташа. А мы с пророком Ильёй сидели на крыше дома. Ярко светило солнце, я держался за ограждение крыши и смотрел вниз. Потом сказал: «Жалко, что я не могу летать». «Можешь, — сказал Илья голосом историка Карбони. — Человек всё может. А тем более ты. Ты же гений». «Ни фига я не гений, — признался я. — Гении живут счастливо, а у меня ничего не получается!». «Ты просто не попробовал, — уточнил Илья. — Лети!». Я отвернулся от него и шагнул с крыши. Я знал, что упаду и разобьюсь насмерть. И было жалко Алиску, которой я обещал ничего с собой не делать. И жалко маму, которая только вернётся из больницы, а я умер. Но о том, что можно не шагнуть, я даже не подумал. И шагнул. И… не упал. Я просто шёл и шёл. От своей крыши до крыши Наташи. Потом — дальше, между крыш панельных домов. Я был абсолютно счастлив. Шёл и улыбался. И надо мной улыбалось солнце.