Мертвые львы - Мик Геррон

После этого Мин вернулся на диван. Диван был не очень удобным, но раскладывался в кровать, тоже не очень удобную, так что в этом просматривалось хоть какое-то постоянство. То, что диван был узким и комковатым, было одной из причин, по которой Мин не приглашал Луизу к себе; среди других причин были вечные запахи стряпни из чужих кухонь, отставший линолеум на полу в общем туалете, чуть дальше по коридору, и психованный сосед внизу… Надо бы снять что-то поприличнее, думал Мин, как-то наладить быт. Все пошло наперекосяк пару лет назад; началось с того, что он забыл диск с секретными материалами в вагоне метро, а наутро, проснувшись, услышал, как это обсуждают по радио. Не прошло и месяца, как Мин оказался в Слау-башне. После этого потерпела крах и семейная жизнь. Иногда он внушал себе, что будь его супружеские узы попрочнее, они бы выдержали тяжесть профессионального позора, хотя подспудно сознавал, что правда заключалась в ином. Будь он сам потверже, то сделал бы все, чтобы спасти семью. Приходилось признать, что его брак остался в прошлом, особенно теперь, с появлением Луизы. Мин подозревал, что Клэр не понравится такое развитие событий, и, хотя он ей ничего не говорил, она наверняка об этом знала. Женщины – прирожденные шпионы и способны унюхать предательство еще до того, как оно совершено.

Стакан снова опустел. Мин потянулся налить еще и внезапно увидел будущее, в котором ничего не меняется, будущее, в котором он навечно заперт в этой бездушной каморке и навсегда заточён в бесперспективной Слау-башне. Он ясно осознал, что такого допустить ни в коем случае нельзя. Прегрешения прошлого искуплены; всякий имеет право на одну ошибку. Саммит Паука Уэбба – своего рода оливковая ветвь, протянутая Риджентс-Парком; надо за нее ухватиться покрепче, и тебя выволокут на берег. Если это проверка, то Мин ее пройдет. Главное – не принимать ничего за чистую монету. Следует помнить, что во всем есть скрытый смысл, до которого обязательно надо докопаться.

И не доверять никому. Это самое важное. Никому не доверять.

Кроме Луизы, конечно. Луизе он доверял полностью.

Разумеется, это не означало, что ее нужно посвящать во все.

После ухода Ривера в доме стало тихо, и Дэвид Картрайт прокрутил в памяти разговор с внуком.

Черт возьми!

Он сказал «ЗТ-53235», и Ривер тут же повторил это название. И теперь Ривер его не забудет, потому что с детства отличался прекрасной памятью на номера телефонов, номера машин и счет в крикетных матчах и мог воспроизвести все цифры с невероятной точностью спустя много месяцев после того, как с ними ознакомился. Так что рано или поздно ему станет любопытно, с чего вдруг дед, который в последнее время жалуется на память, так хорошо запомнил эту комбинацию букв и цифр.

Однако вместе со старостью приходит и осознание того, что в жизни есть вещи, которые ты не в силах изменить. Поэтому Дэвид Картрайт спрятал эту мысль в кладовую своей памяти и решил больше к ней не возвращаться.

Огонь в камине угасал. Этот жук… он в страхе метался по полену и в последний миг бросился в пламя, как будто смерть была предпочтительней ее ожидания. И это жук. В подобных обстоятельствах люди приходили к такому же выводу, о чем свидетельствуют и кадры новостной хроники, но Дэвид Картрайт не хотел об этом думать. Кладовая его памяти была полна накрепко запертых шкафов.

Взять, к примеру, Александра Попова. Дэвид Картрайт не упоминал о нем в разговорах с внуком именно по вышеозначенной причине: он не думал о Попове вот уже больше десятка лет. Опять же по вышеозначенной причине: вымышленного Попова не существовало. А Дикки Боу был пьянчужкой, который понимал, что Контора в нем больше не нуждается, и, надеясь выторговать себе пенсию, выдумал историю с похищением. И смерть безбилетника в автобусе – именно тот финал, который светил Дикки Боу с самого начала. Ничего удивительного в этом нет.

Но Джексон Лэм так не считал; проблема заключалась не в том, что старый агент изобретал все новые и новые способы издеваться над своими подчиненными-слабаками, а в том, что, как и все старые агенты, если он ухватывался за ниточку, то тянул до тех пор, пока не расплетется все полотно. А Дэвид Картрайт в своей жизни видел столько полотен, что с трудом понимал, где начинается одно и заканчивается другое.

Он снова взял стакан, обнаружил, что тот пуст, и отставил его. Еще порция виски – и он уснет мертвым сном на час, а потом до самого утра глаз не сомкнет. Единственное, чему он завидовал в молодых, так это их врожденной способности погружаться в беспамятство, как ведро, брошенное в колодец, а потом не спеша подниматься на поверхность, полным сил. Один из тех талантов, о котором не подозреваешь до тех пор, пока его не лишишься.

Вдобавок, кроме осознания того, что в жизни есть вещи, которых ты не в силах изменить, старикам также известно, что есть вещи, которые меняются независимо от тебя.

Александр Попов был вымыслом, легендой, думал Дэвид Картрайт. Александра Попова не существовало.

Интересно, так ли это сейчас.

Он еще долго смотрел в умирающее пламя. Но как и все умирающее, оно не раскрыло ничего такого, чего он не знал.

Уэнтвортская академия английского языка располагалась в двух местах. Ее основное здание, если верить роскошному рекламному буклету, находилось во внушительном загородном особняке, подсознательно знакомом любому, кто хоть раз видел воскресные передачи Би-би-си, – четырехэтажный сказочный замок с зубчатыми башенками, тридцатью шестью спальнями, ухоженными газонами, теннисными кортами, площадкой для крокета, оленьим заказником и прудиком с карпами. Второе помещение, единственным преимуществом которого было то, что оно, собственно говоря, и являлось академией, размещалось в двух кабинетах на третьем этаже дома неподалеку от Хай-Холборна, над магазином канцтоваров; если бы включить его описание в буклет, то пришлось бы упомянуть и протекший потолок, и покоробленные оконные рамы с треснутыми стеклами, и электрообогреватель, при включении оставлявший пятна копоти на штукатурке, и спящего русского.

Сейчас электрообогреватель был выключен. Лэм постоял в дверях, молча обводя взглядом кабинет: полки со стопками единственного рекламного буклета; три диплома в рамочках на стене над камином; кирпичная стена за окнами, а на столе, за которым спал русский, – два телефона, черный и белый, оба с дисковым набором, полускрытые грудами того, что можно было назвать документами только из вежливости: всевозможные счета, флаеры местных пиццерий и фирм такси плюс почему-то чье-то объявление: «Недавно приехавший ищет твердой руки». Из-под стола торчали остов небрежно задвинутой туда сложенной раскладушки и замызганная подушечка.

Убедившись, что обитатель кабинета не притворяется, Лэм смахнул стопку буклетов на пол.

– Кха-ах!

Человек дернулся на стуле, как тот, кто хорошо знаком с кошмарами. Его звали Николай Катинский. Подскочил, схватив что-то со стола – очечник, – будто нащупывал зыбкую связь с действительностью. Так и не распрямившись полностью, снова плюхнулся на стул. Стул угрожающе заскрипел. Катинский вернул очечник на стол и закашлялся, надолго. Потом спросил: