Апоптоз - Наташа Гринь

Ладно.

Пока в соседней комнате полушумно тянулась заминка то ли с переодеванием, то ли с чем еще, я решила рассмотреть библиотеку: по ней всегда можно понять, что из себя представляют хозяева. Столкуемся мы или нет. В некоторых домах книг совсем не бывает, и тогда это звоночек, намечающий или мое нелегкое будущее, или наше быстрое расставание. Я присела в легком реверансе перед первым шкафом, пытаясь рассмотреть книжные корешки через толстое выдвижное стекло. Фиолетовый Тургенев, зеленый Лесков, синий Горький, коричневый Пушкин – все сплошь советские собрания сочинений с потерянными кое-где серединными томами. У бабушки за стеклянными дверцами стояли такие же абсолютно. Тот же Гоголь 1959 года. Обожаю это издание. Я именно по нему учила наизусть отрывок про тройку, птицу-тройку, которая могла родиться только у бойкого народа. Полкой ниже – пара рядов с отдельными томами: Каверин, Толстой (тот, что не граф), Олеша, Гончаров, Ефремов, Салтыков-Щедрин, чью двойную фамилию теперь печатают так: Салтыков (Щедрин). Какое позорище. Тютчев, Н. Островский, Гранин. Стивенсон «Остров сокровищ». Его, кстати, можно слушать только в папином прочтении. Только у него получались эти особые интонации рассказчика (Сквайр Трелони, доктор Ливси и другие джентльмены, вот это, самое начало), которые наверняка и имел в виду шотландец. Я так не умею. А дальше совсем все вразнобой: Войнович, три выбившихся тома Булгакова, сложивших число 315, Лондон, Есенин, Русская лирика XIX века, Гашек, Фейхтвангер, Шолохов, Распутин, Сам себе адвокат, Бабель, Шекспир, Паустовский, Конан Дойль, Довлатов, ну вот, уже лучше, Гроссман, Хейли, Брюсов, Лесные травянистые растения, Стендаль, Кондратьев, Остин, Гюго, Декамерон, Хемингуэй, Коэльо, господи, начинается, Вересаев, сказки Андерсена, хвостик русского алфавита в лице иностранцев Уайльда, Фолкнера и Хаггарда, потом Петрарка, Твардовский, Две жизни, Экзюпери, Куприн, История отечества, Мелвилл, Гиляровский, Диккенс, Великие полотна русских художников, Высоцкий. Все о Муми-троллях, ну слава богу, хотя бы парочка праведников в этом шкафу найдется. Зощенко, Кони..

– Это не наши, это хозяйские, – фальцетно и насквозь проткнул меня со спины чей-то взрослый голос.

Я обернулась. В дверном проеме, ведущем в смежную комнату, стояла девочка-подросток, перезревшая школьница, она, моя ученица. Наполовину Таня, наполовину Ева. Лицо серьезное, холодное, водянистое, давно уже недетское, приятное, кому-то совершенно чужому в моем сознании мельком напомнившее знаменитую утопленницу с Сены. С такими лицами нам обычно являются все эти знакомые незнакомцы во снах, с врачебной лаской уверяющие нас, словно мы полоумные, что мы с ними лучшие друзья, хотя наяву мы никогда не встречались. Засунутая в какую-то мешковатую коричневую непроглаженную одежду (на животе топорщился горизонтальный холмик от сушильной струны), она решительно застыла ни там ни тут, сбив с толку потолочные светильники и меня. Льюис Кэрролл наверняка захотел бы сейчас сделать с нее пару кадров. Эту челку он бы не пропустил.

– Мы эту квартиру снимаем, наших книг тут почти нет. Ну, плюс я такое и не читаю. Я Ева, – стремительно сорвалась она, как я думала, протянуть мне руку, но приветственного движения не последовало. В центр небольшого зеркала, подвешенного на противоположной стене, яркой вспышкой вошел и замер ее растрепанный белогривый затылок. Такой же разъяренно яркой бывает книжная страница под солнцем.

Я слышала, как учительница что-то спросила в ответ.

Значит, вот ты какая, Ева. Вот, значит, какая. Двоеручица. Одно плечо ниже другого. Плод чьей-то всегда случайной любви. Ну, аве, будем знакомы. Интересно, скольким женщинам и мужчинам пришлось друг с другом переспать, сколько выборов нужно было сделать, кого проклясть, кого приворожить, чтобы ты сейчас стояла здесь, передо мной, двумя пальцами оперевшись о дужку стола, на который уже заброшена кислотная канцелярия.

Просто для того, чтобы ты сейчас стояла здесь и таким тоном, будто мы знакомы уже тысячу лет, мелкими зубами рубила быстрые слова о том, что почти все на полках – пенсюжное, тюремное чтиво для школы. Надо только Феде, понимаете? Кипарисы, камины, кареты. Сопли, не лезущие ни в какие ворота. Либо они, либо война, либо СССР, надоели все. Нормальный взрослый человек такого читать уже не будет, ну не будет просто. Если интересно, могу показать кое-что из своего…

В глубине одного из сервантов вдруг что-то гулко стукнуло, как будто книги почувствовали, что говорят о них.

– …но это, понятно, не сейчас. Мне вообще тут как-то приснилось, что Олендорф, ну, тот самый, попросил меня помочь написать ему любовный роман, и я помогла. Днями-ночами сидели в каком-то подвале и строчили от руки. Гримеры сна для достоверности испачкали нам кожу чернилами. Вышло довольно правдоподобно. Книжка успела выйти во сне с серой обложкой и красным названием, не помню каким. Вот ее бы прочитать, а не вот это вот все. Я когда проснулась от звонящего будильника, пришла в полное бешенство.

И все. Коса нашла свой камень.

Потянулись наши вечерние ивернальные занятия. Потным метро я ехала на эти уроки с окраины, слушая женщин, усердно спеленутых в платки, извинительно – именем бога – просивших у пассажиров кто денег, кто хлеба. Обещавших молиться за каждого, кто вложит лепту любого номинала в скукоженную, как кокон разрождающейся бабочки, ладонь. Желавших и сочувствовавших было немного – все остальные продолжали завороженно смотреть в свои мелькающие экраны, как будто там в режиме онлайн распинали уже упомянутого Христа. Я же пыталась столкнуться с прищуренным безумием в разноцветных, как у Кайзера, глазах плакальщиц, представить, увидеть себя в их костюмах, в этих декорациях, вот прямо сейчас, с распечатанными иконами или муляжными детьми на руках. Что бы я тогда сказала? Какой бы рукой трясла? На какое больное давила бы? Тема, сема, рема.

В целом все было неплохо, кроме окончаний глаголов первой группы, которые кто-то научил Таню-Еву произносить неуверенно, отчего французские действия у нее иногда превращались во вполне убедительные русские предметы: манжер, пансер, жетер. Она знала немало, но эта ее общая начально-средняя языковая картина была то тут, то там прострелена либо невнимательностью, либо преподавательской чехардой, либо долгими перерывами. Я решила не доискиваться до причин, а вынуть пули, промыть раны и залечить их. Состав моего бальзама был классический: мы учились рождать правильные звуки, расплываясь в фальшивой улыбке, говорить не русским горлом, а французскими губами, кривляться и манерничать, копируя знаменитостей, отправлять звуки наверх. Мы разыгрывали небольшие диалоговые сценки (Allô, Annie? C’est Fabien! Un ciné ce soir, ça te dit?), слушали и пропевали песни. Имяреками мы покупали билеты, записывались в библиотеку, сбивались с пути, обсуждали погоду, составляли гардероб,