Детонация - Василиса Раса

Карета качнулась, дверца слабо раскрылась, и из чёрной глубины уставшей дорожницы показалась рука. Медленно и очень тяжело подтянулся к самому краю мужчина. Решительно вскинул строгое, пугающе бледное лицо, глаза нашли хозяина у порога, на миг блеснули радостью и снова потухли под скованной маской. Прибывший размеренно выбрался, будто выплыл из кареты. Задержался на несколько мгновений, словно выравнивая себя, и сделал шаг вперёд одновременно с хозяином дома.

— Отец! — глухое и хриплое, с нетвёрдой улыбкой. Вместе с взволнованным шёпотом:

— Сын! — и не успел добежать, протянуть руки. Александр упал. — Саша! — закричал пожилой. — Саша! — потрясённо озираясь и умоляя кого-то, неважно, кого-нибудь. — Скорее же, скорей!

В голове пусто, наконец, и почти не болит. Снова этот спасительный миг, вот только беспощадное солнце жжётся опять, и он горит. Плавится и задыхается снова и снова.

— Воды… — Но никто не услышит, потому что он давно не только забыл, как шевелить губами, а почти уже даже не дышит. Все думают именно так. И сухое растресканное небо разваливается на жаркие жёлтые части, чтобы придавить и не оставить ни одного шанса. Кровь, булькая, начинает выходить снова. Сейчас он захлебнётся ею, и всё. Закончится. Где-то. «Примите, Светлые. Я жажду…»

И новый виток, и болезненная бездна отмеряет мучительное начало. Пить. Как жарко и хочется пить. Но живым вода нужнее. Поэтому он смолчит. Пусть думают, что он умер. Недолго к тому же… Надежда…

Они ударили предательски сверху, в ущелье. Расстреляли миссию, даже не подняв флаги. Просто окончательно лишили спасения. И жизней. Четверо погибли на месте. Двое, и он в том числе, тяжело ранены. Остальным удалось укрыться. Можно думать, отделались удачно. Из тридцати человек личного состава — выживших двадцать шесть. Пока.

Холодно и черно. И больше ничего не исправить.

— Александр. Саша, — тихо, призрачно чудится вдали. — Сашенька, — молит кто-то голосом матушки. Может ли это сложиться теперь? Из обрывков мозаики, бывшей когда-то жизнью? Разве хватит сил сейчас изменить полотно событий хоть на миг, чтобы успеть отклониться вправо и выбить из седла Бориса? — Умоляю, держись. Всё небесное воинство прошу, помогите, — капают на руку слова снова и снова.

— Мама, — шепчет уже не юноша — молодой мужчина лишёнными крови губами. — Мама… вы… — и продолжить просьбу шёпота не хватает: «Не плачьте», — но она понимает. Прижала его безвольную ладонь к мокрому лицу, отчаянно сжимая пальцы.

Пить. Как же хочется пить. И чтобы эта пытка закончилась. Сколько можно бороться? Ещё? Сколько? Сухой ковыль и серый песок среди бежевых то ли камней, то ли дюн. Наш песок — жёлтый… Ни воды, ни деревьев, редкая жёсткая трава — сильная. Она здесь выживает. И он выживет, наверное. Опять. А так бы хотелось, чтобы нет.

Он запомнил это до тошноты омерзительное, грязное лицо. Почти желтые, с красными прожилками белки глаз. И жёлтые же длинные зубы. И ухмылку, такую нечеловеческую, звериную, медленно равнодушную. Как он нехотя вскидывал на плечо приклад, мерно целился, а потом, долго глядя в глаза, вот так улыбался. И он не смог. Ничего не смог. Как ни старался развернуть, сдвинуть полотно времени, перекроить свершившееся. После каждого попавшего в цель выстрела. Жёлтому было всё равно. Словно их в ущелье было только двое. Он смотрел точно на него. Убивал именно его. А попав, исчез, рассыпался песком по камням.

— Я не знаю, куда он делся, отец. Но уверен, охота именно за нами. Он точно знал, что делает. Миссия на юг больше не состоится. Апелийцы закрыли проход, и прямой границы с Интой мы больше не имеем. Мне жаль. — Александр в отчаянии прикрыл глаза и осторожно и медленно втянул воздух. — Когда ты почувствовал удар?

— Почти два месяца.

— Как раз тогда и было…

— Значит, они, кто бы это ни был, пытаются прервать линию и физически, и параллельно стереть наш резерв. Подобрались очень близко. А значит, государь под угрозой.

— Я должен был… — от сковавшей тревоги дышать было совсем невозможно, — хотя бы тебя… — Кашель душил, пронзительной болью издирая грудину.

— Не надо, — старый граф сдержанно остановил сына. — Замок я как смог укрыл. Теперь надо думать о здоровье. Только о здоровье, Апекс! — повторил умоляюще, с жаром.

Молодой граф промолчал. Мучительно, отчаянно стремясь самое страшное исправить.

— Не трать сил, прошу, — шептал отец. Поправишься, и тогда сделаем это вместе. Но только тогда.

Смолчал снова. Им уже не перевернуть столько дней. Даже вместе.

Дверь тихо отворилась, и в комнату спиной, чуть склонившись, сиделка вволокла многоярусный столик Тот звенел баночками, и воздух наполнился крепким ароматом микстур. Алекс поморщился и, сжав зубы, отвернулся к окну.

— Отдыхай, — еле слышно промолвил отец. Кончиками пальцев тронул руку.

Сиделка сначала робела. Ему, казалось, даже не дышала в углу у двери. А потом вдруг, шумно вздохнув, решительно двинула нелепую звенящую этажерку к нему. Сжал зубы, притворился спящим. И всё-таки вздрогнул, когда услышал рядом неожиданно ровное и строгое:

— Александр Николаевич! Время ваших инъекций. Обнажите ваш графский зад, будьте добры.

Едва не подскочил на кровати. Сдержался. Да и не смог бы он ещё. Ожидал увидеть кого угодно: сухую длинную медсестру, уездного доктора возраста хорошо умудрённого, да даже Кати Самовар, что всю его сознательную жизнь принимала телят у всего поместья. Но только не эту маленькую девчушку, что, выпрямившись в струну, стояла, загораживая свет, с ним рядом.

— Если вы не в состоянии перевернуться, скажите, я поверну вас сама, — густым взрослым голосом сказала эта… совсем ещё дитя?

— Кто вы? — Алекс закашлялся, попытался сдержаться и зашёлся кашлем совсем невыносимо сильным.

— Мы будем делать гимнастику, чтобы очистить дыхательные пути и выгнать из лёгких…

— Отвечайте, — сдавленно и строго перебил зазнайку.

— Ваша сиделка, — после паузы сказала сквозь зубы.

— А-а… Надо же… — потянул ворчливо и зло. — Значит, измываться надо мной не входит в ваши обязанности. Уйдите.

— Я, кроме прочего, дипломированный врач, ваше сиятельство, — произнесла холодно и непростительно высокомерно. — И в мои обязанности входит уход за вами, а также облегчение ваших страданий.

Александр сдавленно засмеялся. Сначала неуверенно, а потом громче и громче. И снова зашёлся надсадным кашлем.

— Да перевернитесь же вы, наконец! Иначе всажу укол вам прямо в ногу, и вы неделю ходить не сможете!

— И что с того? — спросил, утирая выступившие слёзы. — Я не встаю уже… Сколько?

— Две недели. — Она вдруг отвела глаза, живо отвернулась. И, ему показалось, чуть-чуть покраснела.

— Ясно, — прищурился мрачно. Он это исправит. Непременно исправит и это. Две недели. Что ж, будем знакомы.