По дороге к концу - Герард Реве

Каковы шансы получить чемодан обратно? Шансы не велики, но чем раньше я смогу вернуться на перрон, тем лучше, это понятно. Нужно предупредить персонал, вот, что нужно сделать, чтобы кто-нибудь из них мог сразу ринуться за ним, за чемоданом, на перрон и, желательно, сразу же его опечатать, я не против, и, например, шиллинг с шестипенсовиком за штемпеля и издержки я тоже могу заплатить. Но откуда и как я смогу отправить свое предупреждение? Первая остановка на вокзале Юстон, потому что «Монингтон-Кресент» поезд просто проезжает. На перроне ни одного станционного работника. Тогда кондуктор, там, в поезде, вдалеке, в дверях последнего вагона? Но что он сможет сделать? Еще до того, как я успеваю принять какое-либо решение, он нажимает на кнопку, двери закрываются и поезд уезжает. Нет, без промедлений, как можно быстрее мне необходимо добраться до Кэмден-Тауна, вся остальная активность будет лишь потерей времени, которая уменьшает те малые шансы, что, возможно, еще у меня остались. С нужного перрона, до которого я, скатившись по четырем лестницам и пробежав по длиннющему коридору, со стонами добежал, прямо перед моим носом отъехал поезд. Жду одиннадцать, двенадцать минут. Наконец, пришел следующий поезд. Выйти в Кэмден-Тауне. А теперь бегом: вниз! Прибежав, я уже настолько растерялся, что даже не знаю, на каком из двух перронов я оставил свой багаж и вдруг на одном из них вижу мой чемодан в том самом изначальном виде, как я его и оставил 26 минут назад. Худой мужчина среднего возраста с отсутствующим взглядом прошел на перрон сразу за мной, и как раз ему — таинственная дружба народов, — пыхтя, я просто вынужден поверить свою историю, хотя конечный результат ее, так же, как и в моем предыдущем письме, будет бессовестно скромен: сесть на поезд в Гарвиче, сначала я плюс чемодан и теперь снова я плюс чемодан — ну, что в этом может быть такого, неизвестно.

Я уже полон видениями будущего: моего опоздания на поезд, уходящий с «Ливерпул-стрит», все менее четкой артикуляции при попытках с помощью всякой мелочи позвонить из автомата, телефонная линия которого все равно мертва от местного fading,[149]и, в итоге, П., взывающий ко мне у входа на вокзал в Брэйнтри, все напрасно. Но на самом деле, прежде всего по той причине, что я приказал самому себе оставаться в состоянии душевного покоя и благодаря этому смог не только прочитать, но и осмыслить то, что было написано на различных дорожных указателях, я успел на поезд, с небольшим запасом времени минуты в три-четыре. Поезд почти пустой, и в моем личном распоряжении целое купе.

Как только поезд отъезжает из-под вокзального навеса, я опять достаю из дорожной сумки бутылку джина и стаканчик — немного освежиться я уж точно заслужил. И, кстати, не только ради свежести мыслей, день рождения у меня недавно был или нет? А вообще-то, было бы забавно, если бы во всем поезде оказался хоть кто-то, кто не родился в этот же самый день. Я хотел сказать, поправляю я сам себя, выдыхая после принятия внутрь половины стакана, что во всем поезде обязательно должен присутствовать хотя бы один путешественник, у которого сегодня день рождения, — можно поискать, пройтись по всем купе, по-расспрашивать, а потом, например, отметить, в продолжение пути, мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем и «там обращаются к людям всех сословий». Короче. Между прочим, если бы я захотел, я мог бы и сегодня родиться. Правда? — спрашиваю я сам себя для полной уверенности. Ну, решаю я (оп-ля, еще полстакана), послушай-ка, это, конечно, очень уж одностороннее представление, но да, можно ведь немного и преувеличить, то есть тоньше передать оттенки, если ты тем самым делаешь их понятнее и явственнее. (Оп-ля, тра-ля-ля, пей до дна, заботой меньше.) 1. Свои заботы и печали хотя б сиди ты там ночами ты не оставишь в кабаке они все ждут невдалеке. Вот уж верно; и когда, интересно, всем этим заботам придет конец? Ах! Только в тот момент, когда всеочищающий огонь под звуки органа сожрет твое тело или когда твою могилу засыпят землей. 2. Жилье должно быть четырьмя из шести стен «в земле»; хоть это и спровоцирует зависть к жильцам блиндажей, перестроенных в дома! 3. Нельзя ничего покупать на дому, у коммивояжеров, потому что каждый причастный к такому образу покупки предмет приносит несчастье, но продавцу нужно дать небольшую сумму денег, чтобы он, уходя, не проклял ваш дом, стойло, скот и урожай. 4. Темное жилище способствует ненужному увеличению количества припасов или увеличению количества ненужных припасов, так что ненужная темнота в жилье, подождите-ка, нет — с современными методами консервирования и не угадаешь. 5. Я должен съесть апельсин, который взял с собой, вместе со шкуркой, чтобы П. не заметил запах алкоголя изо рта, потому что мне стыдно. 6. Не плачь. (Веди себя хорошо.) 7. Нужно пересесть в Уитхеме.

В Уитхеме я безошибочно совершаю пересадку без потерь багажа, обнаружив, что для борьбы с забывчивостью существует очень простая система: два багажных места (дорожная сумка + чемодан), которые невозможно нести в одной руке, что попросту означает, что я должен держать что-нибудь в каждой руке и тогда все будет в порядке. Так что можно сказать, что мне нужно только присматривать: левая рука — сумка, правая — чемодан! Если так оно и есть, то мне остается лишь крепко сжимать ладони до тех пор, пока я не попаду в купе нужного поезда. Mutatis mutandis то же самое сработало при высадке в Брэйнтри, где я, еще до того, как поезд затормозил, увидел П., стоящего у выхода в компании молодого лондонского алкоголика Д., и только сейчас вспомнил, что П. пригласил его на эти выходные для того, чтобы подарить ему прелести загородной жизни и тем самым помочь в трудный период, потому что Д. совсем недавно — не по причине ли преданности стакану? — уволен из фирмы, в которой проработал много лет, ну, скажем, с одного большого лампочного завода на юге страны, нечего попусту сплетничать о предприятиях. В остальном, как мне говорят, все в порядке, но когда П. перед тем, как пойти к машине, отправляется в туалет, Д. сообщает, что П. «опять беспокоят боли в спине». (П. пришлось как-то раз у нас в Амстердаме целую неделю пролежать на кровати из досок, а позже в Лондоне, после того, как провел 4 недели в больнице, он еще 6 недель ходил в тяжелом гипсовом корсете, на который, предварительно попросив П. лечь на кровать или на пол, мы вместе с Вими иногда становились, чтобы продемонстрировать друзьям и гостям крепость сооружения.) По дороге в Госфилд П. раскрывает мне тайну: скорее всего, рецидив его болезни вызван неприятным падением, которое произошло с ним в четверг: он шел с кувшином ледяной воды и полной бутылкой виски из кухни в music room[150]и, нагнувшись перед одним из самых безжалостных (хотя и не перед самым страшным из них, об этом позже) дверных проемов, споткнулся о порог и упал лицом вниз, причем удар пришелся на грудь. (Кувшин вдребезги, бутылка, к счастью, цела.) Через пару часов появились обычные симптомы радикулита, но нога у него не болит до сих пор. Как всегда, он преуменьшает серьезность собственных телесных страданий, что в этом, мной никогда до конца так и не понятном, человеке является одновременно выражением и стоического героизма, и обыкновенного бабства, а также простонародной глупости, из-за которой он может вылить в раковину дорогие лекарства; в высшей степени образованный и развитый человек, но, если это только возможно, еще более своенравный, чем мой дедушка с маминой стороны. (Чистишь ты зубы или нет, по мнению П., не имеет ничего общего с их состоянием: его мама, между прочим, зубы никогда не чистила, и в момент ее смерти они все были на месте!) Несмотря на то, что он — утонченный лакомка, он никогда не станет есть незнакомую пищу, более того, ест он раздражающе медленно, разгуливает в костюмах, шитых в далеком 1934 году, и в сношенной обуви, хотя в университете зарабатывает 1200 фунтов стерлингов в год плюс частные доходы в размере 800 фунтов (в то время как ему еще предстоит каким-то образом потратить 3–4 тысчонки доставшегося наследства), машины он покупает всегда подержанные, в которых вечно что-то ломается, умывается тряпичной рукавичкой, мажет волосы растительным маслом, по утрам сидит двадцать минут на горшке, слишком скромен, чтобы за кем-нибудь приволокнуться («кому я нужен-то»), хотя он довольно красивый мужчина и сохранил очень хорошую фигуру, самый гостеприимный человек из всех, кого я знаю в Лондоне, а может и вообще из всех, с кем я знаком, тратит золотые горы на еду и выпивку для гостей, но уже в течение шести лет подает к столу только португальское вино, на которое, Бог его знает, почему, подсел, и которое настолько крепко, что, в конце концов, все органы от него ослабевают, не последней причиной, по словам моего собрата по перу У. (и бывшего одноклассника П. по Вестминстерской школе), является то, что оно на восемь пенсов дешевле обычного божоле; он очень прогрессивен, но обставил дом частично унаследованной, очень разнородной мебелью в стиле ампир, из которой примерно половина при малейших передвижениях — и я не преувеличиваю — разваливается, к тому же в доме нигде и никогда не бывает тепло, а газовая колонка в ванной работает так же плохо, как и газовая плита на кухне; уверяет, что не может бриться электрической бритвой (хотя щетина у него очень редкая); отказывается понять, что существуют два вида морозильных шкафов, отличающихся системами, соответственно, абсорбции и компрессии, и, совершенно чудесным образом, читая четыре или пять газет в день, одну часть из которых он перелистывает, похрустывая утренним сухариком, а другую — чуть позже, в сортире, пропускает все сообщения о коммунистических преступлениях; а если еще подумать о том, что за все девять лет я всего лишь один раз с ним поссорился, правда, всерьез, из-за политики (Берлин, я там как раз только побывал), и — но там уж все висело на волоске — где-то с месяц тому назад почти поругался из-за кота; по-моему, тогда я сдержался только благодаря немыслимому усилию воли, с которым принудил себя промолчать, потому что иначе, конечно, взорвался бы. Коротко говоря, моя симпатия к этому человеку не знает границ.