Я служил в десанте - Григорий Чухрай

Между тем цепь немцев подошла ближе. Открыли огонь из автоматов. Появились первые раненые и убитые. Наши отвечали одиночными выстрелами.

– Беречь патроны! – крикнул капитан.

Окружение страшно не только тем, что вокруг враги, а тем, что, защищаясь, армия расходует боеприпасы, продовольствие, медикаменты. А пополнить расходы нет возможности: все подходы закрыты. А без патронов, будь ты хоть какой герой, ты беззащитен. С голыми руками против автоматов и танков не пойдешь. И тогда голодным и израненным солдатам остается либо пустить себе пулю в лоб, либо сдаться в плен. Немцы на это и рассчитывали. Окружение было их главным тактическим постулатом. Они провоцировали нас на бой, чтобы мы скорее растратили свои патроны.

Подойдя ближе, немцы открыли ураганный огонь. У нас много убитых и раненных. Капитан, который все время подавал команды, умолк на полуслове. Я через трупы погибших подполз к нему. Он был безнадежен. У меня осталось мало патронов. До темноты не дотянуть.

Я понял, что отсюда нам живыми не уйти.

И вдруг почувствовал, что мне уже ничего не страшно, и душу охватил непонятный восторг. Это состояние называется упоением боем. Раньше я думал, что это выдумка литераторов.

Теперь я понял, что это не выдумка. Это особое психическое состояние. Оно близко к состоянию опьянения наркотиками. Тело ничего не весит, страх, даже неосознанный, исчез абсолютно, тебе легко и весело, и все вокруг кажется ярким и светлым, красивым.

У Кондрашова заклинило винтовку. Было у нас такое новейшее оружие – самозарядная винтовка СВТ. Но стоило попасть в нее песчинке, она отказывала. Несмотря на ожесточенный бой, я поднялся в полный рост, подошел к окопчику Кондрашова, опустил свой шомпол в ствол СВТ и прикладом выбил застрявший патрон. Это было никак не геройство, напротив – это было безрассудство. Я слышал посвист пуль, но, к счастью, ни одна меня не задела.

Появились два немецких танка и открыли по нам огонь. Наши потери увеличились. Снизу по отлогому склону мимо нас пробежал, пригибаясь к земле, политрук-еврей.

– Сейчас мы им покажем! – бросил он на ходу.

Какой-то солдат прицелился ему в спину. Кондрашов пригнул ствол его винтовки к земле.

– Ты что, сдурел?!

– «Мы им покажем» – а сам бежит в тыл. Трус паршивый! – огрызнулся тот.

Танки приближались, ведя огонь. Сзади нас выстрелила пушка. Я обернулся назад. Метрах в пятидесяти нас политрук с открытой позиции стрелял по танкам. Один танк загорелся. Другой попятился и стал уходить из боя. Что тут было! Солдаты повскакивали на ноги и, потряхивая над головой винтовками, стали плясать на окопах. (Покажи я такое в кино – никто бы не поверил.) Но автоматный огонь и артиллерия остудили нашу радость. Вокруг нашей пушки стали рваться снаряды и она, скособочившись, умолкла. Политрук был убит. Загорелся грузовик, который притянул сюда пушку. Перестрелка возобновилась. «Только бы продержаться до темноты», – думал каждый. Но, как назло, темнота приближалась нестерпимо медленно. Казалось, солнце застыло на месте, и каждая светлая минута стоила многим жизни.

И все-таки, как всегда в свое время, приближался вечер.

Противотанковая пушка, искореженная снарядами, превратилась в груду железа. Недалеко от нее догорала полуторка. Черный, как сажа, дым от горящего ската стелился над землей. Ветер относил его куда-то на юго-восток.

«Дымовая завеса!» – промелькнуло в моем мозгу.

– Кто хочет, за мной! – крикнул я и побежал вверх по склону, чтобы скрыться в дыму.

За мной устремились человек двадцать. В клубах черного дыма мы бежали туда, куда нес его ветер. Дым становился все реже, но наступающая темнота теперь скрывала нас от противника. Мы бежали. И только когда дорогу нам преградил небольшой ручеек, мы припали к нему и жадно пили свежую воду.

– Кажется, ушли! – сказал кто-то в темноте.

– Мы-то ушли, а другие остались… – грустно прозвучал в темноте другой голос.

Меня тоже мучила эта мысль. Она камнем лежала у меня на душе и мешала думать о главном. Я позвал за собой этих людей. Теперь я в ответе за их жизни. «Куда их вести?» – думал я. Те, кто, как мы, вырвется, будут стремиться на восток. Немцы организуют заслоны. Опять бои, а патронов осталось мало. Я это знал. У меня в карабине осталось два патрона. Как поступить?

Между тем время шло. Я поднялся на ноги, и пошел в ночь. Все остальные – за мной. Прошли по ровному полю, перешли проселочную дорогу – она шла параллельно ручью. Стали подниматься на бугор. Вдруг в воздух взлетела осветительная ракета. Мы все повалились на землю. Послышался рокот мотора. Машина приближалась к нам. Мы лежали не двигаясь и ждали, что будет. Машина подъехала и остановилась на дороге против нас. Немцы вполголоса обменивались короткими репликами. Потом зажгли прожектор и стали шарить лучом по нашим спинам. Мы не двигались. Лежали, затаив дыхание. Немцы, видимо, прияли нас за мертвых, но достаточно было бы им усомниться и для проверки выстрелить хотя бы в одного, мы все бы погибли. Наших патронов не хватило бы и на короткий бой, а на патрульной машине – мы знали – стоял пулемет. Луч прожектора остановился на моей спине. Мне стало не по себе. Вслед за ним мог последовать выстрел. «Какая глупая смерть!» – подумал я. Но луч ушел влево, прошелся по спинам других солдат и погас. Машина двинулась дальше.

Едва затих звук мотора, мы вскочили на ноги и побежали вверх. Выскочив на бугор, мы увидели вдали два пожара. Горели станицы. А между ними была чернота.

Послышались чьи-то шаги. Мы замерли. Шаги приближались, и вскоре мимо нас прошел человек. Он всхлипывал и стонал. Нас в темноте он не видел, да и мы его не видели, но судя по голосу это был старик. Никто его не окликнул. Когда его шаги перестали быть слышны, мы поднялись и пошли вперед в черное пространство между станицами, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к каждому шороху. Шли долго, пока не услышали конский храп. Мы остановились. Послышалась немецкая речь и затихла, а конский храп время от времени повторялся. Потом послышались звуки губной гармошки. Темень такая – хоть глаз коли. Но, если напрячься и приглядеться, можно что-то различить и в такой темноте – человека, но не очертания его фигуры, а на фоне общей темноты еще более темную черноту, похожую на вертикальную, палочку. Мы видели, как две такие палочки двигались в темноте и скрылись. Лошадь видится в такой темноте, как более темное, бесформенное пятно. Стало ясно, что немцы пасут здесь своих коней, а звуки губной гармошки говорили за то, что не все они спят. Что было делать? Возвращаться назад – бессмысленно, обходить табун стороной – можно налететь на часового. Но как пройти среди пасущихся лошадей? Если мы, несмотря на темноту, различаем человека, то и они могут заметить нас.

Павел Кирмас предложил разбиться на несколько групп, стать друг другу плечом к плечу и таким образом имитировать пасущихся лошадей. Предложение было принято. Организовались, как предлагал Павлуша, и пошли. Мы шли между лошадьми, а Павел к тому же, подражая лошадям, время от времени фыркал. Меня разбирал смех. Вдруг звуки губной гармошки прекратились. Мы застыли на месте. Послышались немецкие голоса, но не тревожные. Затем снова немец заиграл на губной гармошке. Кирмас фыркнул, и мы двинулись дальше.