Голем - Густав Майринк

Из пестрых арабесок, что рисовали вокруг меня события, выступало в кричащих красках все то, что рассказал мне Цвак о загадочном убийстве, так называемого, «масона».

Причастность рябого Лойзы к этому делу представлялась мне неправдоподобной, хотя я не мог освободиться от смутного подозрения: почти непосредственно вслед за тем, как в ту ночь Прокопу послышался страшный крик из водостока, мы встретили юношу у Лойзичек.

Да, в сущности, и не было никаких оснований считать крик изпод земли, только, вероятно, померещившийся мне, криком о помощи.

Снежный вихрь ослепил меня, и все заплясало передо мной. Я снова направил свое внимание на камею: лежавшую передо мною восковую модель, которую я вылепил с лица Мириам лучше всего было перенести на голубоватый, блестящий лунный камень. Я обрадовался: это было счастьем, что среди моих запасов нашелся такой подходящий материал. Глубоко черные жилки роговой оболочки придавали камню подходящий отблеск, а очертания были таковы, как будто природа сама пожелала навеки закрепить тонкий профиль Мириам.

Сперва я хотел вырезать из него камею с египетским богом Озирисом и с видением Гермафродита из книги «Ibbur», так исключительно мне памятной, – к этому толкало меня влечение художника. Но постепенно, едва я касался камня резцом, я замечал в нем такое сходство с дочерью Шемайи Гиллеля, что я решил отказаться от первоначального намерения…

Книга «Ibbur»!!

В волнении отодвинул я резец… Непостижимо, сколько произошло в моей жизни на протяжении такого короткого промежутка времени. Точно внезапно перенесенвый в необозримую пустыню, почувствовал я сразу глубокое, неимоверное одиночество, отделявшее меня от людей.

Мог ли я с кем бы то ни было из друзей, кроме Гиллеля, говорить о том, что я пережил?

Хотя в тихие часы последних ночей ко мне вернулось воспоминание о невыразимой жажде чудесного, лежащего по ту сторону бренного мира, о жажде чудесного, терзавшей меня с самого раннего детства – однако, исполнение моей мечты налетело на меня с внезапностью бури и яростно заглушило ликующий крик моей души.

Я пугался минуты, когда приду в себя и почувствую все случившееся в его жгучей реальности, как настоящее.

Только бы не сейчас! Сперва испытать наслаждение видеть, как нисходит на меня невыразимое сияние.

Это было в моей власти! Надо было только войти в спальню, Открыть шкатулку, где лежала книга «Ibbur», подарок невидимого существа.

Давно ли коснулась ее моя рука, когда я клал туда письма Ангелины?!

Снаружи слышится смутный гул, порывы ветра сбрасывают с крыш накопившиеся там снежные глыбы. Потом глубокая тишина, снежный покров мостовой заглушает все звуки.

Я хотел было продолжать работу, но вдруг – звон металлических подков внизу, на улице, с летящими из-под них искрами.

Открыть окно, чтобы посмотреть, было невозможно: морозные объятия льда скрепляли его края твердым цементом, и стекла до половины были занесены снегом. Я видел только, что Харусек, по-видимому, мирно стоял со старьевщиком Вассертрумом. Не вели ли они между собой беседу? Я видел, как на их лицах обозначилось изумление, как оно росло, и как они безмолвно уставились, очевидно, в экипаж, только что прокативший мимо.

Это муж Ангелины! – мелькнуло у меня в голове. Не могла же это быть она сама. В своем экипаже появиться здесь, на Петушьей улице, у всех на глазах – это было бы подлинным безумием. Но что сказать ее мужу, если это он, и если он станет задавать мне вопросы?

Отрицать, конечно, отрицать.

Я поспешно стал сопоставлять возможности: это мог быть только ее муж; он получил анонимное письмо от Вассертрума о том, что она была здесь на свидании. Она же выдумала какую-нибудь отговорку, например, она заказала у меня камею или что-нибудь в этом роде… Вдруг яростный стук в дверь – и передо мной Ангелина.

Она не могла произнести ни слова, но по выражению ее лица я понял все: ей больше незачем было скрываться. Песенка спета.

Но что-то во мне протестовало против такого предположения, мне не хотелось поверить, что я обманулся в своей надежде ей помочь.

Я подвел ее к креслу. Молча гладил ее волосы, и она в изнеможении, как ребенок, спрятала голову у меня на груди.

Мы слушали треск горевших дров в печке и смотрели, как красный отблеск на полу появлялся и угасал… появлялся и угасал… появлялся и угасал…

«А где сердечко из коралла?..» – звучало во мне. Я встрепенулся: где я? Сколько времени она уже сидит здесь?

И я стал расспрашивать ее – осторожно, тихо, совсем тихо, чтобы не взволновать ее, чтоб не коснуться терзавшей ее раны.

Отрывками я разузнал все, что мне нужно было, и все это сложилось во мне, как мозаика.

– Ваш муж знает?..

– Нет, еще нет, он уехал.

Так что стоит вопрос о жизни Савиоли – Харусек правильно разгадал. И именно потому, что дело касалось жизни Савиоли, а не ее, она была здесь. Она больше не думает скрывать что бы то ни было, решил я.

Вассертрум был еще раз у Савиоли. Угрозами и силой добрался до его постели.

– А дальше, дальше! Чего он хотел от него?

Чего он хотел. Она наполовину угадала, наполовину узнала: он хотел, чтобы… он хотел, чтобы доктор Савиоли покончил с собой.

Она знала причину дикой, бессмысленной ненависти Вассертрума: доктор Савиоли когда-то довел до самоубийства его сына, окулиста Вассори.

Молнией мелькнула мысль: сбежать вниз, выдать все старьевщику, сказать ему, что удар нанес Харусек, исподтишка, а не Савиоли, который был только орудием…. «Предательство! Предательство!» – шумело у меня в мозгу. – «Ты хочешь обрушить месть этого негодяя на бедного чахоточного Харусека, который хотел помочь тебе и ей». Меня разрывало на части. Затем спокойная, холодная, как лед, мысль, продиктовала мне решение: «Дурак! Все, ведь, в твоих руках. Стоит только взять напильник, там на столе, сбежать вниз и всадить его старьевщику в горло, так, чтобы конец его вышел сзади у затылка».

Из сердца рвался вопль благодарственной молитвы Богу…

Я снова спрашивал:

– А доктор Савиоли?

Он, несомненно, наложит на себя руки, если она не спасет его.

Сестры милосердия не спускают с него глаз, впрыснули ему морфий, но он может вдруг очнуться – может быть, как раз вот теперь, и… и… нет, нет, нет, она должна идти, не должна больше терять ни секунды. Она напишет мужу, признается во всем – пусть он заберет у нее ребенка, но зато будет спасен Савиоли. Этим она вырвет из рук Вассертрума его единственное имеющееся у него оружие, которым он угрожает.

Она сама должна раскрыть тайну, прежде чем тот предаст ее.

– Этого вы не сделаете, Ангелина! – вскрикнул я и подумал о напильнике. Больше ничего я не мог выговорить от восторженной уверенности в своем могуществе.