Волчья лощина - Лорен Уолк

Я было хихикнула. Чуть сама не упала. Тоби напрягся, я прикусила язык и спустилась. Чтобы взрослый человек — в чёрном плаще, с тремя вечными ружьями, косматый, бородатый, бледный-пребледный под полями надвинутой шляпы — и боялся лазать! Он же войну прошёл. Он вот уж сколько времени живёт совсем один посреди леса, питается всякой мелкой дичью да ягодами!

— Вы боитесь, что ли?

Тоби потупился. Поправил ружейные ремни. Снова стало смешно.

— Как же так? У нас тут местность холмистая. Вы по холмам бродите, а лестницы испугались?

— Холмы и лестница — разные вещи.

— Ладно. Не хотите на сеновал — спрячьтесь в яслях. Правда, там мыши…

Тут уж я сама почувствовала, что говорю с мамиными интонациями. Не знаю, что подействовало на Тоби — слово «спрячьтесь» или перспектива лезть в ясли. Может, намёк — будете, дескать, как мышь. Тоби не объяснил, только рукой махнул. Я снова стала подниматься. Он последовал за мной.

На полпути я оглянулась. Дело у Тоби шло туго. Поставив на ступень одну ногу, он судорожно подтягивал другую и, только укрепившись и переведя дыхание, делал следующий шаг. Обеими руками он прямо-таки впился в лестницу, вниз не глядел. Левая изувеченная кисть побелела от напряжения. Труднее всего Тоби было перевалиться с верхней ступени на сеновал. Правую руку он вытянул, насколько смог. Вцепился в сено. Пальцы скрючились, стали как когти. Я взяла его за запястье — больше, конечно, для моральной поддержки, — и он вполз по-пластунски. Он дышал прерывисто и тяжело — куда тяжелее, чем после подъема по скользкой тропинке. Я подумала: как же он слезать-то будет? Нет, лучше помолчу. Не скажу ему, что вниз — по-настоящему страшно.

Зато он не сбежит. Страх перед «верхотурой» пересилит другие страхи. А я пока подумаю, что делать дальше.

— Сейчас мне пора, Тоби, но я постараюсь поскорее принести вам поесть и попить. И ведёрко, чтобы… ну, вы поняли. — На этих словах я покраснела. — Если кто войдёт в амбар, просто затаитесь. Мальчики, бывает, забегают, но они вряд ли полезут наверх.

Тоби успел усесться в сене, снять ружья и шляпу. Без этих атрибутов он сам казался мальчиком. Наверно, потому, что теперь зависел от меня.

— Не бойтесь, — ободрила я. — Всё будет хорошо.

Прежде чем идти домой, я побродила возле ручья, набрала полные карманы рогозового пуху. Только я открыла дверь, мама на меня напустилась:

— Аннабель, где тебя носило? Будто не хватит с нас одной пропавшей девочки! Захожу к тебе, глядь — постель пустая! Чего я только не передумала!

Врать маме я не хотела, вот и выжала из ситуации максимум правды.

— Мама, когда я проснулась, ты как раз была в погребе. А надо ведь коров и лошадок выпустить. Вот я и сбегала, выпустила. Потом думаю: раз уж я встала, соберу пух с рогоза. — Я похлопала по оттопыренным карманам. — Жаль, что дома не вспомнила про пух, а то бы прихватила сумку.

Мы, дети, мало чем могли помочь солдатам. В школе нам объяснили: нужно собирать сухие початки рогоза. Пух легче, чем пробка, значит, требуется во флоте. Для наполнения спасательных жилетов.

— Мальчики встали? — продолжала я. — Отведу их к ручью, пускай тоже собирают, пока пух по всей округе не разнесло.

Этого фермеры старались не допускать. Прилетит пух в сад, упадёт на землю, прорастёт — попробуй избавься потом! А на пастбищах коровы из-за сочных стеблей друг с дружкой бодаются, особенно по весне.

Мама оглядела меня с ног до головы:

— Что это ты будто капуста? Сто одёжек напялила, а пальто забыла!

— Сама не знаю, как так вышло.

Почему-то ответ показался маме убедительным.

— Ладно, Аннабель. Только вперёд говори, когда и куда уходишь. Неспокойно нынче!

— А где все?

— Генри и Джеймс подхватились с рассветом и упросили папу, чтоб взял их Бетти искать. — Мама вздохнула. — Так и вижу: папа, эта парочка да четыре глупых пса. Дедушка, бедный, колесит по округе, всё пригодиться надеется.

Отлично, подумала я, можно ещё долго не волноваться, что Тоби обнаружат.

Мама занялась по хозяйству, а я стащила несколько булочек, налила большую кружку кофе (кофейник, ещё горячий, стоял на плите) и спустилась в погреб. Он у нас делился на целых четыре помещения. Одно отвели под прачечную — там царили сырость и чистота. В углу была стиральная машина с ручным отжимом, от стены к стене тянулись верёвки для белья, на длинном столе стояла ивовая корзина, в ней — мешочек с деревянными прищепками. Рядом — жестяные вёдра, чтоб таскать воду из колодца, и плита, чтоб эту воду греть. В полу имелось сливное отверстие.

Во втором помещении, на полках, выстланных старыми газетами, мы держали припасы: варенье из клубники и персиков, маринованные перец и помидоры, бобы, горох и кукурузу. В третьем хранился уголь. Это помещение было оборудовано специальным жёлобом; папа снизу набрасывал уголь лопатой, а уж по жёлобу он поднимался прямо в кухню. Сюда до зимы никто носа не совал, чтобы лишний раз не пачкаться. В четвёртом помещении мы держали вещи, которым в доме не место. Дырявые вёдра. Пустые стеклянные банки. Садовый инструмент. Луковицы тюльпанов в торфе.

В подвал тоже можно было попасть двумя способами: прямо из дома и снаружи, причём оттуда вела и вторая дверь — в погреб. Там лежали картофель, лук, свёкла и морковь — словом, всё то, что необходимо сохранить свежим до конца весны. Я выбрала одно ведро; хоть и не дырявое, оно помнило лучшие дни. Туда я сложила провизию — булочки, баночку клубничного джема, несколько морковок. Прихватила пустые банки. В одну перелила кофе из кружки, остальные собиралась наполнить водой.

Оставив ведро за дверью, я вернулась в дом. Мама была в комнате бабушки и дедушки — меняла постельное бельё. Бабушка сидела в кресле-качалке и штопала носок.

— Пойду собирать рогоз, — предупредила я. Тоска навалилась на меня от этой лжи.

Я только и надеялась, что к вечеру Бетти отыщется и Тоби спокойно вернётся в коптильню. А если не отыщется… Тогда я всё расскажу маме. Одной мне с этой тайной не сладить. Да и Тоби не приблудный кот, его на сеновале не спрячешь.

— Только сумку не забудь, — сказала мама, запихивая снятое бельё в старую наволочку.

— Не забуду.

Ещё несколько секунд я смотрела на них обеих, занятых привычной работой. Такие разные, мама и бабушка вдруг показались совсем одинаковыми. Наверно, потому, что были среди самодельных вещей — заношенных, затёртых до уютной, чудесной мягкости.

Снова стало больно. Теперь — за Тоби. Сколько лет он лишён домашнего тепла, заботы близких — если вообще когда-нибудь знал это тепло, эту заботу.

* * *

В школу идти не надо, братья под ногами не путаются — значит, весь день мой? Будь даже так, я всё равно провела бы его в амбаре — читала бы под голубиное воркование. Но день принадлежал не мне, а Тоби.