Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ - Текицу Куруматани

С утра снова шёл дождь, шёл уже четвёртый день, как будто сезон дождей и не кончался. Не находя себе места, не дожидаясь, пока Сай принесёт новую порцию, я с самого утра сел разделывать потроха. Сидеть сложа руки было выше моих сил. Стоило мне хоть на миг прекратить работу, и каждый вдох, каждый выдох становился мучением. Словно с мукой дышать и терпеть это мучение было единственным оставшимся мне способом жить. Глаза татуировщика смотрели на меня отовсюду. Не давали покоя мысли о его коробке. Если дело примет дурной оборот, я вполне могу поплатиться пальцем. К этому я был готов, но понимал, что, быть может, этим мне и не отделаться. Как бы там ни было, бежать я не собирался. Бежать было некуда.

Пять дней прошло с того вечера, когда Ая после неистовых ласк долго сидела молча в темноте, с обнажённой грудью. Затем тоже в темноте оделась и молча ушла. Я не смог вымолвить ни слова, даже когда она, уходя, повернулась ко мне спиной. К тому времени мой дух стал пеплом от прогоревшей головешки, и то неведомое в груди, что порождало слова, было мертво. Я кончил пять раз. Первые три — словно одержимый, не выходя из неё. Ещё два — у неё во рту. Это было счастьем поистине неземным, и, как таковое, было смертью. После семяизвержения в душе воцарилась та вечная невыносимая пустота, и я валялся как мертвец, бессильно свесив в эту пустоту свой ссохшийся пенис.

Её белые трусики так и остались лежать на полу. Оставила ли она их намеренно? Или просто забыла? Во тьме я завернул их в газету и хотел было положить в стенной шкаф, но моя рука натолкнулась на коробку татуировщика, и я передумал. Я открыл дверцу холодильника, решив положить их туда, но вонь требухи была невыносима, к тому же, меня чуть не ослепил свет загоревшейся внутри лампочки. Только тогда я понял, что видел её татуировку лишь во тьме. Идиот! Татуировка, казалось, и правда изображала какую-то большую, расправившую крылья птицу. Но ничего больше я не разглядел. В холодильнике, всё ещё блестя свежим блеском, лежали те навели, которые принесла мне тётушка Сэйко. Я засунул свёрток в нижнее отделение для овощей и закрыл дверцу.

Лживые, «порождённые тщеславным разумом» слова снова зашевелились, закопошились в голове. С того вечера я ни разу не встретил Аю. Попытался было, не привлекая к себе внимания, разузнать о ней что-нибудь, но безуспешно. Один раз я даже сделал несколько шагов по коридору первого этажа в сторону её комнаты, но внезапно раскрылась дверь рядом с лестницей, оттуда вышел старик, копавшийся когда-то в мусоре, увидел меня и сказал:

— Надобно чего?

— Нет… — ответил я, наверняка порядком изменившись в лице, и повернулся к нему спиной. Я проклинал себя, понимая, что ходить туда не следовало. Вернувшись, я сел, тяжело переводя дыхание, и начал разделывать требуху, как вдруг всё моё тело сотрясла дрожь — точно так же, когда Ая внезапно сжала рукой мой член.

Глаза смотрели на меня из коридора в щель двери. Симпэй. Я давно уже понял, что он стоит у двери, но упорно делал вид, что не замечаю его. Прежде он вошёл бы сразу и без спросу. Почувствовал ли он во мне что-то необычное? Если так, мне необходимо научиться скрывать это. Я знаю, что он смотрит на меня, смотрит неотрывно. Почему, почему же он не входит? С каждой секундой дышать становилось труднее. Я боялся. Боялся того неведомого, которое он почувствовал во мне.

— Симпэй? — хотел было позвать я, но язык отказывался повиноваться.

— А, — послышалось за спиной, и сразу же что-то посыпалось на пол. Наверняка шарики от рамунэ.[30]По доносившимся из коридора звукам я понял, что Симпэй собирает шарики. Один за другим.

Я неожиданно встретил Маю в переулке возле дома. Мы оба шли под зонтами, поэтому глядеть в его ужасные глаза мне не пришлось, но я всё равно испуганно сжался, как от порыва ледяного ветра, и остановился. К счастью, он, очевидно, подумал, что я просто уступаю ему дорогу, и прошёл мимо. Но если бы он взглянул мне в глаза, он наверняка почувствовал бы во мне что-то необычное — как вчера Симпэй. Я вышел из переулка на широкую улицу, но тревожное чувство в груди никак не проходило. Почему же Маю не приходит за своей коробкой? Впрочем, быть может, это и к лучшему — по крайней мере, мне не нужно выдерживать взгляд его ужасных, налитых кровью глаз. Сверкнув во тьме шесть дней тому назад, они преследовали меня всегда и всюду.

Посреди ночи, сам не знаю отчего, я вдруг встал с постели, достал из холодильника два навеля и съел их, жадно давясь. По губам потёк сладкий сок. Доев, я замер. Я сидел, опершись спиной о дверцу холодильника, широко раскинув ноги, и вдруг Ая, нагая, обвила меня руками. Мой член стал огромен, выше меня самого.

В комнате напротив снова постанывала женщина. Я будто воочию видел татуировщика с его налитыми кровью глазами и крепко сжатыми зубами, вонзающего иглу снова и снова. Но сколько я ни рисовал себе эту сцену, сколько ни прислушивался к доносившимся из комнаты напротив стонам, ни былой новизны, ни тяжести в груди не было. Слишком громко звучали в моём сердце стоны, вздохи и крики наслаждения, которые я услышал в тот вечер, когда ко мне пришла Ая. «Теперь туда…» — сказала она, расставив ноги и обратив ко мне вагину, и я сосал её, лизал её отчаянно и неистово. Делать это было страшно, и с каждой минутой я всё больше уверялся в том, что поплачусь за это жизнью. Но чем больше я в это верил, тем меньше себя сдерживал и сосал, лизал, любовно и отчаянно, в первый и последний раз. По сравнению с той исступлённой нежностью, с самоубийственным отчаянием, стоны женщины напротив казались ничтожными. Тот факт, что Ая не появлялась уже несколько дней, беспокоил меня чрезвычайно, и в то же время я трепетал при мысли о том, что она может так же внезапно прийти ко мне снова, хотя и желал снова впиться губами в её груди. Но знал, что пока рыжеволосая приходит в комнату напротив, этого не случится. И поэтому стоны в комнате напротив уже не казались мне голосом души, корчащейся в смертельной муке. Они отзывались в сердце чуть ли не облегчением.

Сезон дождей кончился. Наступило утро, по-летнему лучистое. Тусклый узор города прояснился, и листья деревьев заблестели в лучах солнца. Я шёл по кварталу Тэрамати, тянувшемуся вдоль железной дороги на её южной стороне. Не спросив разрешения, вошёл на кладбище при храме и присел на камень в тени листвы. Хотя это и был маленький городской храм, надгробий на кладбище было много — не меньше ста пятидесяти — и души усопших, сверкая в лучах солнца, творили здесь свой пир. Храм построили ещё в эпоху феодалов, и души самых разных людей — тех, что прожили свой век как подобает и достигли просветления, тех, что умерли в юности или от болезней, или от несчастного случая, или же насильственной смертью — все эти души явились сюда на летнее пиршество, каждая со своим пониманием необратимой и единственной жизни. Ая пришла ко мне вечером в прошлый выходной, и с тех пор я не видел её ни разу. Значило ли это, что с ней что-то случилось? Мысль об этом мучила меня с утра до вечера, не давала мне ни секунды покоя, но здесь, посреди этого великолепного пиршества лучей, на сердце стало немного легче. Я тоже по-своему жил свою необратимую и единственную жизнь.