Записки командира роты - Зиновий Черниловский

Вот тогда-то полковник Гинзбург в первый раз объявился в прокуратуре армии.

Дунаев, как я и думал, оказался на высоте.

— Судить его мы не собираемся. Голубев — за суд, но не давит. Здесь вашему хирургу не жить. Переведите, пока не поздно, в дальнюю дивизию.

— Слушаюсь, товарищ бригвоенюрист, — ответствовал начальник санслужбы, поклонился и вышел, откозырнув. И вспомнилась мне его "А что оставалось…". Мне отмщение и Аз воздам!

32

По мере нашего продвижения на Запад возникали все новые сферы деятельности. Как-то утром крестьянские девушки доставили в прокуратуру армии старика-старосту, молчаливого и по виду смирного человека. А с ним и его несложный скарб, из которого помню одну лишь швейную машинку Зингера. В паре со старостой оказался и полицай из местных парней, по изливающейся из него эмоциональной напряженности никак не похожий на своего начальника.

Переживая еще не остывшее волнение, девушки, перебивая друг друга, рассказывали, как их уже собрали ("с вещами") для отправки в Германию, "да вы не дали".

— А на этого не смотрите, что он смирный, все делал, что ему господа приказывали.

Обоими занялись смершевцы.

Более всего из массы фактов этого рода запомнился мне судебный процесс в Демидове, что в Смоленской области. Здесь были схвачены и арестованы не успевшие ретироваться гестаповские агенты.

Клубное здание, предназначенное для суда над ними, было заполнено до отказа. За наспех сколоченной загородкой сидели двое, один лет 25–30, другой совсем еще мальчишка. Оба "наши".

По недавнему указу суд над ними проходил по упрощенной процедуре, и назывался он "военно-полевым". Обвинение возлагалось на военную прокуратуру. Защиты не полагалось. Равно как и обжалования. Но конфирмация приговора о смертной казни сохранялась: соответствующей компетенцией наделялся командующий армией.

Мерой наказания служила смертная казнь через повешение. Публичная. На главной площади.

Оба обвиняемых, уже прошедшие через следственный механизм тех лет, давали свои показания с потрясающей откровенностью: доносили, участвовали в облавах, расстреливали. И там, и в других местах. И тех и этих. Называли фамилии, хорошо известные Демидову…

Соответственно тому, как был поставлен мой стол, я оказался сидящим спиной к публике. Так что взору моему открылся только широкий и длинный трибунальский стол, лучший изо всех имевшихся в разграбленном Демидове, да уже упомянутая мною загородка.

Свидетели, главным образом женщины, робко и стараясь не глядеть на палачей, загубивших близких им людей, сообщали суду и затаившемуся залу страшные подробности. Волнение мешало им, и они замолкали на полуслове. Мои вопросы — по старанию — не наводящие — возбуждали новую энергию, а когда кто-нибудь из свидетелей, смешавшись, нуждался в помощи, ему кричали из зала:

— Андрей, Андрея, Андрюшу, — третьим был Андрей…

Наступил черед обвинительной речи. Не помню, конечно, ни что я говорил, ни как. Одно запечатлелось: оборвав речь неизбежным "Требую…" и садясь за стол, уж не знаю как и почему, скользнул взглядом по залу и увидел незабываемое: ряд за рядом публика откидывалась назад, принимая естественное положение.

Я уже садился в "виллис", чтобы возвратиться в армию за конфирмацией смертного приговора, встреченного бурной овацией, как ко мне подошли две девушки и парень. Они отрекомендовались студентами местного техникума, уже восстанавливаемого, и пригласили на скромный обед. Отказаться было невозможно. Тем более что у меня с собой была и собственная закуска. Все лучшее, что было в скромно обставленной комнатке, оказалось на столе: винегрет из свеклы, политый подсолнечным маслом, аккуратно нарезанный кусочек сала… Банки тушенки из моего багажа сделали пиршество прямо-таки царским.

А уж наговорили они мне!

Пишу в полном сознании, что, будучи напечатанными, воспоминания эти дойдут до Демидова. Там еще должны жить люди, бывшие свидетелями описанного мною процесса. И я верю, что они не обличат меня в нескромности.

Вскоре я уехал и потому самой казни, назначенной на утро, не видел. И не хотел видеть. Такого рода зрелища не украшают XX век. И ничто, никакая вина не может их оправдать.

33

Между тем в мое отсутствие произошло важное событие. Дунаев получил новое назначение: военным прокурором Харьковского военного округа. Его это вполне устраивало, но он хотел, чтобы вслед за ним в Харьков последовал и я.

Военный совет дал в его честь банкет или что-то в этом роде, и вскоре за тем он укатил в Москву на все том же нашем "виллисе".

Недели через две пришел мне вызов в Москву, в Главную военную прокуратуру. Выезд, однако, задержался по независящим обстоятельствам.

Что-нибудь месяца за два до описываемых событий штаб армии был возбужден неслыханным ранее преступлением. На нейтральной полосе был застрелен красноармеец, пытавшийся перейти на сторону противника. Старшина, отличившийся своей бдительностью и прочими прекрасными качествами, столь ценимыми в то время, был награжден орденом и отправлен в двухнедельный отпуск.

Но тут и началась виться и завиваться веревочка. Уже прокурор дивизии имел возможность в беседе с Дунаевым назвать все это дело липовым и состряпанным. Затем у него побывал командир полка. В СМЕРШе что-то пронюхали, и у Иофиса состоялся с Дунаевым секретный разговор. После того Дунаева вызвал к себе командующий.

Наконец было решено, что прокуратура проведет негласную проверку слухов и домыслов. На этом, как оказалось, настаивал и политотдел.

…Оставив коня в укрытии, пошел я в направлении окопов. На место происшествия. Меня сопровождал ротный командир. Снег еще не сошел. Весна 1944 года только начиналась. По всей дорожке, ведущей в окопы, были видны следы крови. То-то я видел санитарную машину, пробиравшуюся в тыл.

Передо мной расстилалось плоское поле. Равнина с редкими деревцами и кустиками. Противник не прекращал стрельбы, и мы прошли в укрытие.

Перебежчик, оказывается, вовсе не пополз к противнику, а был послан на край нейтральной полосы для постоянного наблюдения за противником. Была ночь, что-нибудь под утро, когда темь сгущается. Тогда-то раздались крики, разбудившие спавших, и вслед за тем выстрел.

— Поймите меня правильно, товарищ прокурор. Зачем Пахомову было перебегать? У него дома семья: отец, мать, жена, двое детей. Письма — каждую неделю. Любимый разговор о сыне. Исполнительный храбрый человек.

— Колхозник?

— Бригадир, хозяин, умелец на все руки. Благожелательный, спокойный.

— Что же произошло? Почему именно он?

— Было дело. За пленных заступился, не дал их мордовать. Тому же старшине: "Ты сначала возьми, как мы их взяли" и кое-что покрепче.

— Проясняется понемногу.

— Да вы поговорите с бойцами, товарищ прокурор. Одним словом, командующий распорядился, чтобы сразу по приезде Пахомова доставили к нему.