Падение в бездну - Валерио Эванджелисти

К счастью, они уже подъехали к его дому.

— Спасибо за приглашение подвезти, Антуан. К сожалению, ноги не позволяют мне столько путешествовать, сколько я бродил в юности. И приглашение Пентадиуса — не самое заманчивое.

— Совершенно с вами согласен, — сказал Триполи, помогая ему сойти. — Я заеду попрощаться перед отъездом.

— Для вас мой дом всегда открыт.

Мишель подождал, пока экипаж отъедет, и заковылял к дому. Уже стемнело, и улица была ярко освещена светом, льющимся из окон первого этажа. Жюмель обычно укладывалась рано, но нынче, должно быть, еще не ложилась. Это делало его возвращение малоприятным. Но бродить по улице, пока она не заснет, у него не было сил.

Он полез за ключом, но вдруг понял, что дверь приоткрыта. Он осторожно вошел в дом. Все светильники в коридоре были зажжены, но ярче всех сияла гостиная. Уж не хочет ли жена устроить ему сцену? Он сглотнул и двинулся в комнату.

Каково же было его удивление, когда он увидел, что в гостиной на диване сидит их служанка Кристина, на руках у нее годовалый Андре, Шарль, притулившись головкой к подлокотнику, спит, а Магдалена и Сезар играют на полу.

— Где Жюмель? — спросил он, стараясь отогнать охватившее его мрачное предчувствие.

Кристина в смущении распахнула голубые глаза.

— Она уехала, — сказала она тихо.

— Уехала? Как это уехала? — Мишель не мог поверить в то, что услышал.

Кристина указала на сложенный вчетверо листок бумаги на столе.

— Прочтите письмо. Наверное, там все сказано.

Мишель схватил бумагу, но, прежде чем прочесть, спросил:

— С кем она уехала? Мне кажется, к ней приходил незнакомец, верно? — Голос у него задрожал.

— Я никого не видела, — ответила Кристина, покачав головой. — Думаю, все сказано в письме. Единственное, что я могу сказать, так это то, что мадам долго паковала багаж.

— Я знаю, с кем она уехала, — мрачно прошептал Мишель.

Он подошел поближе к светильнику и развернул письмо. Почерк был корявый, и почти в каждой строке грамматические ошибки, что очень затрудняло чтение. Но смысл письма был предельно ясен.

С первой строки уверенность Мишеля улетучилась. То, что он прочел, в переводе на понятный язык выглядело так.

Дорогой Мишель!

Я решила оставить этот дом, может быть, навсегда. Не думай, что это было легкое решение. Я оставила детей, и сам можешь представить, какого страдания мне это стоило. Но я совершенно не представляю, как взять их с собой.

Ты был любящим мужем, и со временем наши отношения стали прекрасными. Не думай, что я упрекаю тебя за визиты в бордель. Ты прекрасно знаешь, что я была такой же, как тамошние девушки, и понимаю, что их посетители зачастую ищут вовсе не физического удовлетворения. В твоем случае я полностью исключаю плотскую страсть. Я была бы рада, если бы ты, поняв, что я все знаю, сам бы откровенно обо всем рассказал. Но ты этого не сделал. Однако, повторяю, дело не в этом.

Дело в том, что как у тебя есть своя жизнь, так и у меня есть своя. Юность моя прошла нелегко, но мало кто из женщин был в юности так свободен, как я. За ощущение, что принадлежишь только самой себе, я заплатила унижениями и насилием. Именно это заставило меня научиться читать и писать. Жизнь в таверне не кончается, когда уходят посетители. Она только начинается. Так называемые падшие женщины живут своей жизнью, о которой мужчины даже не подозревают.

А у семейной женщины своей жизни нет. Она посвящает себя либо детям, либо мужу. Муж может очень любить ее, но эта любовь для многих превращается в цепи. Ты существуешь не сама по себе, а только вместе с другим человеком. Многие женщины безропотно принимают ярмо. Я — нет, у меня не получается. Я пришла с улицы, где принадлежала только себе. И я не могу больше жить жизнью наседки.

Кончаю, потому что знаю, что ты не разберешь мои каракули. Но я должна была тебе хоть как-то все это сказать. Я ухожу искать свою судьбу далеко отсюда. Прошу тебя, позаботься о детях. Оставляю тебе все, что имею, от дома до личного имущества. Может быть, когда-нибудь увидимся.

Прощай.

Анна Понсард, по прозванию Жюмель

Мишель несколько мгновений стоял неподвижно, ошеломленный, потом скомкал письмо в кулаке.

— Проклятый Пентадиус! — крикнул он в бешенстве. — Кого ты думаешь обмануть? Да ни одна женщина в мире не напишет такой чертовщины!

Он снова подступил к Кристине:

— Ты уверена, что никого не видела у дверей? Двуколки, лошади? И не вздумай врать!

Испуганная девушка замотала головой. Дети заплакали.

— Собери мои вещи, — сухо приказал Мишель. — Я должен найти Пентадиуса и освободить Жюмель.

И прибавил вполголоса:

— Гробница триумвира. Там-то я и найду всю окаянную шайку.

Падре Михаэлис был поражен. Он никогда не думал, что гугенотов так много и что они такие наглецы. Весь левый берег Сены, от аббатства Сен-Жермен до башен Лувра на том берегу, полыхал факелами. К 13 мая 1558 года тысячи людей съехались в Париж со всей Франции. Шесть дней спустя они все еще были здесь, и количество их все возрастало. Псалмы, которые они распевали (и среди них «Judica tua, Domine»[14], в переводе швейцарца Теодора Безе, звучавшие как угроза королю Франции), были слышны даже в Сорбонне.

— Брат, ты без факела, — сказал Михаэлису выросший у него за плечами здоровенный детина. — Возьми мой, я добуду себе другой.

В руке Михаэлиса оказалась какая-то тлеющая головешка. Неверное, тусклое пламя вызвало в памяти стихи странствующего поэта Аргюса Дезире:

Prenez ceux des conventicules

De nuict aux conciliabules

Et le mettez tous dans le feu.

Возьмите тех, кто посещает тайные сборища

И ночные шушуканья,

И бросьте их всех в костер[15].

Бедный норманнский священник, призывая отправить на костер всех гугенотов, и представить себе не мог, что тайные сборища и ночные шушуканья со временем превратятся в хорошо структурированную религию и массовые собрания. Каковым и являлось печальное зрелище, которое наблюдал Михаэлис. Несметная толпа гугенотов занимала Пре-о-Клерк, на просторном травянистом поле расположились на отдых парижские студенты. Кроме всего прочего, многие из присутствующих были вооружены. По полю то и дело проезжали всадники с пиками наперевес или со шпагами наголо, обеспечивая порядок. На самом же деле они были призваны предотвратить внезапные вылазки жандармов из Шатле.

— Посторонись! Посторонись! — слышались возбужденные голоса.