Дом правительства. Сага о русской революции - Юрий Слезкин

Я даже боюсь описывать те чувства, которые клокотали во мне в те минуты. Читатель, надеюсь, их понимает. Двор был пуст, и так как было уже около двенадцати ночи, один из фонарей был погашен. Корпусы дома, из-за темных всех окон, казались мрачными, глухими стенами.

Была отличная зимняя ночь. Кажется, даже звезды мерцали в черно-синей вышине. Белый снег, покрывавший газоны и тротуары, казался в темноте ослепительно белой сахарной пеленой. В воздухе был небольшой, но весьма крепкий и веселящий душу мороз[1410].

Я сидел и спокойно соглядал, как мимо меня проносились толпы нагруженных людей, кричащих, изрыгающих проклятия, кляня друг друга и ругаясь. То было сборище превосходнейших экспонатов с «выставки» проклятий, которая, к счастью, конечно, не существует.

Всюду слышался глухой смех, разговоры и указания тех, кто устраивался на местах своих вместе с багажом. В вагоне оказалось столько дымящих, что скоро все было от меня немного скрыто призрачной голубоватой пеленой[1411].

Я неподвижно сидел в моем темном уголке и думал, что лучше этого места нет во всем вагоне.

Мысли сменяли друг друга в моей голове. Трудно даже сказать, о чем я думал. Я даже не верил, что еду в Ленинград, до такой степени я привык лишь только мечтать о нем. Мне казалось, что вагон едет, да только куда-то, во что-то неизвестное, только не в город, к которому я так долго стремился. Люди, окружавшие меня, ехали в Ленинград – это я знал твердо, но я ехал не туда; цель моя казалась мне другим, чем-то божественным, неземным. В моем сознании просто не укладывались мысли о том, что вот, дескать, завтра я уже увижу ленинградские улицы, Неву, Исаакиевский собор; увижу близких мне и по родству и по чувству Раю, Моню и Трубадур. «Да, все люди эти, что в этом вагоне, едут в Ленинград, – думал я, – а я еду… я еду во что-то неведомое!..» Но только какое-то странное, новое, торжественное чувство говорило мне, что все это – реальность. Честное слово! Я был как во сне, в каком-то забытье[1412].

Наконец-то настал момент, когда я могу приступить к исполнению своей мечты – начать «Аиду», – думал я. Для начала в моей голове прозвучал один лишь марш, потом я его повторил, но для третьего раза у меня уже не хватило духу. Чтобы свыкнуться с обстановкой, я провел оба марша из «Трубадура» и на этом остановился. Равномерный стук колес был прекрасной подмогой для ясного и правильного звучания моих воображаемых певцов и оркестра. Начало оперы я все еще оттягивал, так как хотел посмаковать блаженным моментом и не решался все еще приступить к вступлению к «Аиде»[1413].

В вагоне уже успело все успокоиться; говор утих, суматоха приказала всем долго жить, и воздух был лишь насыщен одними голубыми клубами дыма.

«Начну», – подумал я. И в моей голове возник театральный зал, ряды кресел, занавес… Свет погас, и «Аида» началась. Вереницей проходили музыкальные темы… Это был целый театр, с которым даже не скучно было в обществе меланхоликов. К концу I-го действия я уже знал, что с начала оперы прошло уже около одного часа с пятью минутами.

В вагоне многие спали, а служебная дверь открывалась лишь на редких станциях. Мой сосед уже спал, я тоже не был далек от него, и, прислонившись к стене и чемоданчику, я решил вздремнуть до второго действия оперы.

Я забылся очень быстро… Голова моя затуманилась, и я помню, как я очнулся ночью лишь тогда, когда вагон однажды вздрогнул, а служащий кому-то сказал, что это Бологое. Проводник взял фонарь и ушел на площадку. Я чувствовал такую усталость, что, не дождавшись отправления, снова вступил в мир грез. Кто-то сказал, что уже очень поздно, ему поддакнули, где-то хлопнула дверь, кто-то спал со свистом… Так шло время. Я заснул.

Проснувшись, я увидал, что еще было темно, и вид внутренности вагона остался неизменным. Кругом еще спали. Первые лучи зимней зари я заметил на снежных узорах на стекле. Постепенно светало! Вместе с этим светом в меня вливалось какое-то новое чувство. До этого момента в вагоне существовали мгла, тени, бледные огни ламп, и я уже привык к ним, но теперь сквозь замороженные белеющие окна пробивались дневные лучи, которые были здесь еще новыми, напоминающими мне снова о том, что я еду в долгожданный Ленинград[1414].

Но вот в вагоне началось движение… Я насторожился. В окне замелькали рельсы, столбы дыма, красные стены депо, зеленые и синие вагоны и вереница паровозов. Мы подъезжали к Ленинграду. В вагоне все собрались, и возле нас, у выхода на площадку произошло небольшое скопление нагруженного народа. Вагон замедлил свой ход …