Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

Она представила себе Мишину квартиру. Столовую с большой лампой над круглым столом, желтую солнечную спальню с огромной медной кроватью, почтительную горничную в кружевном переднике. И себя, Нину, входящую в переднюю в беличьей шубке, которую Миша обещал ей подарить в день свадьбы. Такую хорошенькую, нарядную и счастливую…

Она положила голову на туалет и заплакала. Потом встала, открыла шкаф, порылась в аптеке, нашла опиум. Его весной прописали матери. Хорошо, что остался. Понюхала, пахнет противно. Взглянула в зеркало.

«Я сейчас умру. Такая молодая. Жаль, что веки красные и губы опухли от слез. Лучше бы умереть красивой. Ах, все равно…»

Она поднесла стакан ко рту. Нет, нет, она не может… И все-таки выпила все до дна.

«Вот и конец. Вот и конец всему…»

Она медленно подошла к постели и легла на спину. И сразу стало легко и тихо. Она закрыла глаза. Где-то совсем близко зазвенела музыка… Розовые гвоздики в вазе. Лакей поставил перед ней блюдечко с шоколадным мороженым. Ах да, это казино. Танцующие медленно кружатся. Миша сидит с ней рядом. Он, улыбаясь, целует ее руку. И все вокруг звенит, звенит и кружится. Как приятно. Как легко. Как спокойно…

«Надо сказать маме, — вдруг вспомнила она и с трудом села на постели. — Надо проститься с мамой».

Она тяжело встала и, шатаясь, подошла к двери. Дверная ручка скользкая и круглая. Как трудно отворить дверь.

Александра Ивановна стояла на коленях перед чемоданом. Она сердито взглянула на дочь:

— Наконец-то. А вещи твои готовы?.. Вот, полюбуйся, какой счет подали…

— Мама, — тихо сказала Нина, — мама, прощай, я отравилась…

Она села на стул у стены. Голова беспомощно свесилась на грудь.

— Прощай, мама…

Александра Ивановна быстро встала:

— Что?.. Что ты говоришь, Нина?

Нина слабо покачала головой.

Комната вдруг наполнилась влажным белым туманом. И все опять закружилось и зазвенело…

— Я отравилась. Прощай. Позови Мишу…

— Ниночка, Ниночка. Ради бога… Нина.

Александра Ивановна трясла дочь за плечо.

Но Нина уже ничего не слышала, ничего не видела.

— Спать, — прошептала она.

За окнами серело небо. Деревья гнулись и шумели. Свежий ветер трепал занавески.

Миссис Робертс положила салфетку на стол.

— Идите купаться, Джон. Я догоню вас на пляже. Только переоденусь. Мне холодно в этом платье.

Джон посмотрел на нее:

— Я лучше подожду вас здесь.

Она нетерпеливо подняла брови:

— Нет, нет. Идите.

— Хорошо, дорогая.

Он поцеловал жену в щеку и вышел. Он привык не спорить с ней. Миссис Робертс осталась одна. Она смотрела в окно на холодное облачное небо, на дрожащие листья. Роса еще блестела на траве.

Все казалось таким свежим, холодным и чистым. Ничего особенного не было. Обыкновенный сад, обыкновенное утро. Но она съежилась, сжала руки, и сердце забилось еще тревожнее.

«Какой жестокий, какой безжалостный вид!»

Она отвернулась от окна, взяла белую фарфоровую чашку со стола и, наклонившись, стала внимательно рассматривать ее золотой ободок. Потом вдруг разжала пальцы. Чашка со звоном ударилась о пол.

Миссис Робертс посмотрела на осколки, белевшие у ее ног, и провела рукой по лбу.

«Что со мной такое?..»

Она встала, прошла по комнате. Беспокойство все росло. Она вышла в коридор, поднялась по лестнице во второй этаж.

«Куда я? К Нине? Но ведь она надерзила мне вчера. Нельзя первой».

Она уже хотела повернуть, как вдруг услышала крик в Нининой комнате.

«Что там происходит?..»

Она тихо постучалась, никто не ответил. Тогда она толкнула незапертую дверь и вошла.

Шторы на окне были спущены. Было почти темно. Пахло нашатырным спиртом. На кровати лежала Нина. Платье ее было расстегнуто. Одна нога в сером шелковом чулке беспомощно свешивалась на пол. Ее широко открытые глаза испуганно и удивленно смотрели на Михаила Андреевича.

— Миша, не уходи. Я умираю, — простонала Нина.

Он пожал плечами:

— Но ведь доктор говорит, что никакой опасности нет.

Александра Ивановна наклонилась над дочерью.

— Не волнуйся, Ниночка, вредно. — Она повернулась к Михаилу Андреевичу. — Вы… — начала она и вдруг заметила миссис Робертс.

Голова ее старчески задрожала, рот перекосился.

— Вон! — проговорила она свистящим от ненависти голосом. — Убирайтесь вон. Оба…

Миссис Робертс испуганно оглядывалась:

— Что?.. Что вы говорите?..

Михаил Андреевич взял ее за руки. Она покорно дала себя увести. В коридоре она остановилась и заплакала:

— За что она меня выгнала?.. За что?..

Он вытер ее глаза своим носовым платком и, наклонившись к ней, сказал протяжно и нараспев:

— Что? Что такое?.. Я люблю тебя, — так же повторил он, старательно складывая губы. — Я люблю тебя…

Она сквозь слезы растерянно смотрела на него и вдруг догадалась, что он передразнил ее.

— Зачем это вы?..

— Я люблю тебя…

— Зачем? Что это значит?.. Вы серьезно?..

Он обнял ее.

— Да, да, да. Я люблю тебя, — говорил он быстро, целуя ее губы, щеки и волосы. — Я теперь свободен, едем со мной.

Она испуганно отбивалась:

— Оставьте меня.

Но он еще сильнее обнял ее:

— Едем, едем. На автомобиле до Сан-Себастьяна, а там…

Ей наконец удалось вырваться, она толкнула его и побежала по коридору, но он снова схватил ее за руку:

— Ведь ты тоже любишь меня. Твой муж даст развод…

В конце коридора показалась горничная с подносом. Он выпустил ее руку. Она снова побежала. Горничная удивленно посмотрела ей вслед.

Она вбежала к себе и заперла дверь.

«Что это?.. Что это все значило?..»

Она бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку. Она плакала долго и горько от обиды, непонимания и жалости к себе.

Потом встала, вымыла лицо холодной водой и, чувствуя себя как-то совсем особенно слабой, легкой и несчастной, осторожно ступая, прошла к сыну.

Рой сидел на корточках перед паровозом.

В открытом окне был тот же знакомый, холодный и безжалостный вид.

Она нагнулась к Рою. Горло перехватило от нежности и любви. Вот ее жизнь, ее счастье.

Она взяла ребенка на руки, села в кресло и, покачивая его, тихо заплакала:

У кота-воркота

Была мачеха лиха,

Она била его, приговаривала…

Стало тихо-тихо. И тревога прошла, и не было грусти. Она пела, прижимая к себе теплого ребенка. Ей казалось, что это не она сидит здесь и поет. Нет. Это ее мать. Это ее мать держит ее на руках. Ее, маленькую Анечку. И она, Анечка, слушает, зажмурившись. Как хорошо. Как тепло. Только бы мама пела…

У кота-воркота…

Но ребенок вдруг поднял голову и взглянул на нее голубыми рассудительными глазами.

— Мама, перестаньте, пожалуйста. Мне скучно. Давайте паровоз