Миртала - Элиза Ожешко

— Руку даю на отсечение, что это был тот самый, за поимку которого римские власти дали бы столько, что мы могли бы пить целый месяц. Недаром, следя за проклятым сборщиком входной платы и за домом его, я одалживаю глаза у Аргуса...

— Тогда в другой раз раскрой-ка пошире свои собачьи зенки! — гневно отрезала Хромия. — Потому что если ты, каким хочешь способом, эту девчонку не уберешь, я сменю тебя на Бабаса, который уже давно воздыхает по мне... Глупая я, что все еще соглашаюсь дарить своими прелестями такого недотепу, как ты!..

Силас мрачно пробурчал:

— Быстро бы всех их убрали, если бы удалось узнать, что у себя в доме они привечают злого врага кесаря и богов!

Они пошли к таверне, из закрытых окон которой виднелись через щели красные языки пламени факелов и доносились приглушенные звуки сирийской сумбуки.

В доме Менахема было уже темно и тихо.

На следующий день необыкновенное оживление царило во всем Тибрском заречье, но более всего в той его части, в которой проживали сирийцы и евреи. В том оживлении были как бы два течения: одно — шумное, крикливое, веселое; другое — потише, глухое, протекавшее низом. Ни один из многочисленных сирийцев, работавших в основном носильщиками паланкинов, грузчиками, а также занятых в производстве кирпича, в этот день не пошел на работу; все они собрались у своих жилищ и таверн в говорливые и живо жестикулирующие группы, к которым присоединилось значительное количество уличных ротозеев, оборванцев и проходимцев, находившихся на иждивении государства, прибывших сюда из дальних частей Тибрского заречья и даже с противоположной стороны Тибра. Предметом обсуждения всей этой толпы (представлявшей собою смешение пестроты с наготой), который, не позволяя ей работать, собирал народ на улицах и перед тавернами, был праздник Аполлона и готовившиеся на тот день игры и увеселения. Игры — слово, которое оказывало на этих людей чудотворное действие. Оно заставляло бурлить кровь, будоражило воображение, подстрекало любопытство и гнало их, охваченных страстным нетерпением, вперед. Они разговаривали, а вернее, кричали сразу на нескольких языках. Реже всего в месте этом слышалась латинская речь, чаще звучали смешанные с латынью греческие диалекты, но верх взял, подмяв их под себя, сирийский язык. Впрочем, все прекрасно понимали друг друга.

Если между этими людьми разного происхождения и характера случались время от времени распри, противостояния и стычки, то сегодня, в канун игр, они находили полное взаимопонимание и были едины в своих устремлениях и ожиданиях. Противоречий не стало меньше, но все они решались по-дружески, спокойно. Одни говорили, что предпочли бы сражение гладиаторов в Амфитеатре или веселые и возбуждающие страсти пантомимы в театре Бальбуса или Помпея конным показательным выступлениям молодежи из благородных семейств, которые должны были состояться на Марсовом поле. Большинство же народу безумно, сверх меры радовалось возможности посмотреть троянские танцы, жаждало увидеть верховодящего ими Тита, сына кесаря, но больше всего воодушевлялось тем, что всеми ожидалось в конце игр. Имя Береники было на устах у всех. Ни один из этих людей, стоявших на низшей ступени общества, никогда не видел вблизи царицы Халкиды, прекраснейшей из женщин Востока, которая очаровала Тита и которую завтра Тит представит народу в качестве своей супруги. С середины дня в цирке Фламиния[31]начнутся гонки на колесницах, а потом, на следующий день, будет представление диковин на Форуме и Марсовом поле и широкие пиры, устраиваемые кесарем для народа.

При звуках имени Береники, передаваемого из уст в уста и зазвучавшего на улицах и площадях предместья, отворачивали лица свои, опускали очи долу и сбивались в более тесные группки люди в тюрбанах, в длинных одеждах, перехваченных широкими поясами. Они тоже не могли в такой день усидеть дома и оставаться при своих занятиях. То были евреи, необычайно в тот день взволнованные и суетливые, но не о завтрашних играх разговоры свои ведшие. О чем они говорили, чернь, представлявшая собой пеструю мешанину нескольких племен, не знала. А говорили они тихо, загадочно и, не в пример веселым и полупьяным людям, заполнявшим улицы или окружавшим таверны, казались более, чем обычно, печальными и обеспокоенными. Их тихие разговоры, загадочные жесты, беспокойные взгляды и были тем вторым течением затибрского оживления, течением приглушенным, тихим, текущим низом.

Как в первом, шумном, потоке звучало имя Береники, так и во втором, тихом, чуткое ухо уловило бы имя Йонатана. Правда, никому так и не пришло в голову прислушаться. Даже Силас, забыв об обидах и мести, сидел перед таверной на солнце, вытянув босые ноги, и весело перебирал кучу орехов, играя с приятелями в чет-нечет; высокий Бабас за бросаемые ему асы демонстрировал свою силу, раздавая направо и налево затрещины, от которых люди едва удерживались на ногах или падали на землю; Хромия же у стены таверны, блестя серебряными браслетами, украшавшими ее темную кожу, и пожирая глазами Бабаса, визгливо рассказывала, как ее уволила из дома своего госпожа, Фания. В другом месте ее бы побили и понизили бы до кухонной прислуги, но в доме претора отставку давали только плохим слугам. Ее свободе обрадовалась хозяйка таверны, беззубая Харопия, седая, с волосами, свисающими на желтое лицо из-под грязного платка. Наливая вино из глиняной амфоры в красную чашу Хромии, Харопия приглашала ее постоянно бывать в таверне. Египтянка, со своим гибким телом и движениями, похожими на извивы змей, с пурпурными устами, иссиня-черными всклокоченными волосами и мерцающим блеском серебряных браслетов, знать, считалась здесь красоткой. Харопия льстила ей и все время доливала хоть и кислого, но крепкого напитка, которого Хромия столько уже чаш выпила, сколько было букв в имени силача Бабаса.

— Весело мне здесь вместе с вами, друзья! — крикнула она. — Но еще веселее будет послезавтра, когда императорские повара зажарят для нас быков и кабанов, а виночерпии в горло нам зальют вино не такое кислое, как у тебя, Харопия! Хлеба и зрелищ, кесарь! Щедрый и добрый наш кесарь! Будут у нас и хлеб, и зрелища!

— Пусть здравствует и в счастье пребывает кесарь, господин наш! — выкрикнуло разом несколько голосов, и отзвук этого хора надолго повис в чистом летнем воздухе.

На террасе домика Менахема, полностью скрытые от взглядов прохожих стеной верхнего этажа, на узорных подушках Сарры возлежали двое мужчин. Одним из них был Йонатан, лицо второго скрывала тень от широкого капюшона. Они держались за руки и вели тихую беседу.

— Юстус! — говорил Йонатан. — Судьба моя представляется мне более завидной по сравнению с судьбой твоей. Я, словно преследуемый охотником олень, гоним теми, с чьим насилием я до последнего дыхания надежды сражался. Но ни сердце, ни лицо мое не лгут, и хлеба я не разделю за столом таких отступников, как ты, секретарь Агриппы, повседневный товарищ и дворня отвратительной Береники и предателя Иосифа!