Седая весна - Эльмира Нетесова

Селиванов усмехался:

— Надо нашу жизнь пройти, тогда поймете!

— Вашу жизнь? Нет, Михаил, это не по силам. Боже упаси от такой судьбы… Хотя мы тоже много пережили…

Мишка промолчал. Спорить не хотелось. Не испытавший боль чужую не поймет…

А Михаилу вспомнились размытые брандспойтами карьеры и котлованы, шурфы и выработки, где, забыв о самих себе, не отмахиваясь от комариных туч, босые и голодные работали зэки с утра и до темна, искали и находили золото. Для кого? Для тех, кто загнал на Колыму, превратив людей в стадо. Держал годами в зонах. А потом, наскоро извинившись, выпускали на волю полуживыми. Многих — под конец жизни, когда не оставалось ни сил, ни времени что-нибудь исправить и наладить, начать заново. Какой там отдых? Эти мужики никогда о нем не слышали и не умели отдыхать. Зайди в любую комнату ночью…

Слесарь — седой, как лунь, Григорий спит. А руки и во сне закручивают болты и гайки. Даже губы искривились. Тяжело… Хорошо, что отпустили его колымские сны. Хоть на время. Не терзают душу Работает, а значит, живет на воле. Поверил. И отпустила память.

Вон как улыбается Степан, пот со лба ручьями бежит, а он все давит ногой, как на педали. За полгода на дом скопил. Радуется. Где б еще столько заработал. О прошлом не хочет вспоминать. А ведь пятнадцать лет отсидел в зоне лишь за то, что мраморному Ленину в руку шапку положил. Подростком был. Не пощадили. Из мальчугана слепили контру и загнали на Колыму. Он этого вождя на каждом сугробе поливал матом. Не боясь. Дальше Колымы загнать некуда. Да и есть ли на свете место хуже? Взрослея, вместе с детством растерял тепло. И всех последующих вождей склонял по всем падежам. Никому не верил. Оно и понятно, сумевшие отнять детство — недостойны своей старости. Седые подростки первыми появились на Колыме. Верно, потому, что снег стал кровью этих мест и впитался насмерть в души человеческие.

В самом тихом углу комнаты Петька спит. До сих пор орет ночами. Его за самородки много раз пытались задушить в карьере «хищники». В последний раз еле живого отнял его Мишка у троих зэков. Они за Петром ходили тенями. Тому везло на самородки. Тяжелым, опасным было это везение. Много раз чуть жизнью за него не поплатился. Вон и теперь задыхается. Носом в подушку уткнулся. А во сне прошлое увидел. Завизжал, захрипел так, что зэков с коек словно ветром сдуло. Озираются по сторонам дико. Ничего не могут сообразить, кто кого убивает, откуда крик? Дрожат колени. Кого уволокли оперативники на разборку? Кто станет следующим в цепи бед?

— Не ори, Петька! — сообразил Степан первым и разбудил мужика. Тот, проснувшись, плачет не понарошке. Достала память. Куда от нее деться.

Мишка знал обо всем. Никогда не подтрунивал. Понимал, покидая зону, человек не расстается с нею и уносит в памяти неизлечимой болезнью. Он чувствовал, трудным будет первый год. Потом все войдет в привычку.

Шура никогда не рассказывала мужу, как он сам кричит ночами, как давит, колотит подушки. Неспроста на первом году жизни, едва Мишка засыпал, женщина уходила на диван. Муж без слов все понял. И лишь однажды, присев у камина рядом, взял ее руки в свою ладонь и, поцеловав, сказал тихо:

— Прости меня, ведь даже здесь — на Колыме — тает снег. Зима проходит. И в памяти, только дай согреться душе и поверить…

Любит ли он ее — женщина не знала. Никогда не говорили о том. Спросить самой было неловко. Она всегда и всюду была рядом с ним. Дома и на работе они не разлучались. И ей казалось, что она знает о нем все. Но иногда он садился у окна, курил молча, не замечая жену.

Она не тревожила, придет время, сам расскажет. И как-то Михаил закинул робко:

— Уже контракт заканчивается. Скоро пять лет исполнится, как я вышел на волю. А от Колымы так и не ушел.

— Давай уедем к своим, на материк. Там матери нас ждут. Да и самим не мешало бы дух перевести. Я не говорю об отдыхе и море. Но купить дом мы уже сможем. И жить будем спокойно. Хотя бы к старости иметь свой угол, дом и сад, пусть небольшой участок и много цветов вокруг дома. Чтобы за все годы на Колыме порадоваться сердцем. Я так люблю цветы, соскучилась по ним, — призналась Шура.

— Если не продлят нам контракт — уедем! — пообещал твердо. Но контракт продлили.

Партнеров заинтересовало предложение Селиванова по усовершенствованию способа добычи золота. Потребовалась замена части оборудования. Зато предстоящая прибыль обещала окупить расходы в ближайший год.

Вот тогда и выдалась Михаилу командировка в родные места, впервые за много лет.

— Присмотри дом. А если получится — купи! — попросила Шура.

— На кого его оставлю? Ведь нам здесь жить еще пять лет. Дом без присмотра — выброшенные деньги. Они нам нелегко достались, — не согласился Селиванов.

— Мы не безродные. У обоих матери. Если что присмотришь, любую из наших в дом перевезешь. Хотя бы на эти пять лет…

Михаил приехал в свой город ранним утром. Он смотрел на знакомые улицы, дома. Здесь когда-то, очень давно, он пускал в луже бумажные кораблики. Лужа была большой и казалась морем. Она разливалась в ливни на всю ширину дороги так, что по ней удобнее было пройти босиком. Но теперь дорогу заасфальтировали. Нет лужи, нет детворы. Лишь босоногий дождь, как в детстве, бежит по — крышам, стуча пятками. Но никто ему не радуется. Не смеются дети. Не собирают бабы в ведра дождевую воду, не чувствуется запахов цветов. Где это все? — теряется человек, оглядываясь по сторонам, словно попал на чужую планету.

Здесь, вот на этой улице, он знал каждого в лицо и по имени. Поздоровался с женщиной, проходившей мимо, та спешно перешла на другую сторону улицы, опасливо оглядываясь, юркнула в калитку и бегом побежала к крыльцу.

Конопатый мальчуган выглянул из-за забора. Палец в нос засунул чуть не до локтя. Едва обратился к нему Мишка, пацан калитку на крючок закрыл и скрылся за домом, откуда вскоре выскочила громадная овчарка и с рыком бросилась к забору, где стоял Селиванов.

Мишке стало горько. Он так мечтал о встрече с городом своей юности. Он много лет видел его во снах, здоровался с людьми, с каждым домом. Но город с годами забыл его и встретил, как чужака. А ведь когда-то его здесь любили. Но любовь — чувство непрочное. Живуча лишь ненависть…

Селиванов вглядывается в лица. Нет, никто не узнал и не вспомнил. Он присел на скамейку возле дома. Здесь живет его мать. Узнает ли? А может, тоже закроет дверь перед ним, — кольнуло болью внутри.

— Мама! Это я! — стукнул в окно, пожалев, что не предупредил о приезде заранее.

И вскоре услышал за дверью торопливые шаги. Дрожащие руки трудно справились с крючком. Седая, маленькая, простоволосая, босиком, мать без слов обняла Мишку, прижалась к нему, словно искала тепла и защиты от чужих глаз, языков, сквозняков, идущих от холодных душ.

— Родимый мой, приехал, голубок. Иди в хату, сыночек, — узнала мигом. Не глазами, сердце подсказало своего, кровного. — Насовсем? Навовсе ко мне? — светилась улыбка надежды. — Еще пять зим? За что ж теперь? Иль снова кого уронил? — застряла слеза в морщине.