Бенкендорф - Дмитрий Олейников

«Это прекрасный человек, — убеждал царь французского дипломата, — я ему безусловно доверяю и отправляю его к императору как человека, которого считаю самым подходящим». Затем, доверительно взяв Савари за руку, Александр попросил его «как друга» помочь Толстому в создании связей и обзаведении знакомствами в Париже, ведь есть «тысяча маленьких способов, которые часто лучше скрепляют узы, чем все официальные приемы, которые только утомляют».

Вскоре после этой встречи последовал отъезд русского посольства. Фёдор Толстой, племянник графа, записал в дневнике: «Пётр Александрович, к удивлению многих назначенный посланником в Париж к Наполеону, на днях уехал со своим адъютантом графом Бенкендорфом, очень обыкновенным человеком, покровительствуемым императрицею Марией Фёдоровною, и графом Нессельроде, в качестве первого секретаря»55. Поставим пометку в биографии Александра Христофоровича: в 1807 году, в возрасте 25 лет, он в глазах петербургского общества представал «обыкновенным человеком, покровительствуемым императрицею».

Что же касается Толстого, то «удивление многих» — ещё мягко сказано! Петербургская аристократия прекрасно знала, что дипломатическим даром Пётр Александрович обделён. Вспоминали, как вскоре после Тильзита Толстой отказался принять орден Почётного легиона от самого Наполеона. Когда же тот спросил, почему граф так поступил, то получил ответ: «Не заслужил!» «Ну, заслужите впредь», — пробовал настаивать Наполеон. «Не надеюсь», — отреагировал Толстой, и недовольный император Франции отошёл.

Среди петербургского света распространилась эпиграмма на Толстого-дипломата. При всей патриотичности светской оппозиции эта эпиграмма была на французском языке: «Nous imitons les Grand: On le savait d’avance / Caiths fit son cheval consul du Rome / Et nous faison tout comme / En envoyant un ans / Ambassadeur du France». Русский же перевод примерно таков:

И вот: «Бель Франс, как не влюбиться в тебя путешественнику!» — с этим восхищённым восклицанием Бенкендорфа соседствует печальная заметка о нескольких сотнях русских пленных, встреченных у Люневиля…56

Двадцатого октября 1807 года русское посольство прибыло в Париж. 25-го Пётр Толстой был в Фонтенбло и вручал верительные грамоты Наполеону, специально надевшему в этот день пожалованный ему Александром I высший российский орден Святого Андрея Первозванного.

Бонапарт был само радушие. Посольству были предоставлены покои в императорском дворце, Толстой получил все привилегии придворного звания, был допущен на утренний прием Наполеона и в тесный кружок императрицы (что обычно не было принято в отношении посланников и иностранцев).

Наполеон прямо-таки излучал дружбу; граф же Толстой больше напоминал холодного парламентёра, присланного в лагерь победителей подписывать неприятные условия капитуляции. Но первоначально такое поведение Толстого было расценено французами лишь как некоторая робость прямодушного военного, «который впервые представляется великому человеку столь высокой гениальности».

Пока дипломаты гадали, хватило ли Толстому дипломатической тонкости для того, чтобы почувствовать «всю цену необыкновенного приёма, сделанного ему императором», Бенкендорф жил совсем иными заботами…

В первые дни пребывания русского посольства в Фонтенбло случай (так, по крайней мере, считал сам Бенкендорф) свёл его с необыкновенной женщиной. На одном из первых придворных спектаклей он был потрясён удивительным талантом и необыкновенной красотой трагической актрисы. Высокая, крупная, черноволосая, с красивыми руками, она заставляла зрителей отождествлять её с возвышенными героинями, роли которых она исполняла.

«Голова её могла служить моделью ещё более ваятелю, чем живописцу, — описывал актрису видевший её в пору расцвета Ф. Ф. Вигель, — в ней виден был тип прежней греческой женской красоты, которую находим мы только в сохранившихся бюстах, на древних медалях и барельефах… Самая толщина её была приятна в настоящем, только страшила за неё в будущем… В игре её было не столько нежности, сколько жара; …везде, где нужно было выразить благородный гнев или глубокое отчаяние, она была неподражаема»57.

Актриса «впивалась в душу зрителей» (а порой и зрительниц) величавой и гармоничной декламацией, чистым и ясным голосом, сверкающим взглядом, точно рассчитанными переходами между сильнейшими эмоциями. Вот она в исступлении, смешанном с нежностью; вот она в ярости; вот гневно обвиняет отца, а вот уже рыдает над трупом возлюбленного… В душах зрителей она поочерёдно задевала струны умиления, восторга, ужаса, трепета, и они начинали звучать в непередаваемой гармонии:

Имя актрисы было Маргарита Жозефина Веймар, но публика запросто называла её мадемуазель Жорж. Все знали, что уже несколько лет она была любовницей Наполеона. Париж распевал на эту тему фривольные куплеты, далёкие от трагических стихов Расина. Самым скромным среди них был такой:

В первые же дни пребывания посольства Толстого в Фонтенбло «чаровница Жорж» избрала оригинальный способ познакомиться с молодым флигель-адъютантом русского императора. Она отправила Бенкендорфу сердитую записку, где было сказано, что его слуга — самый скверный в Париже. В вину слуге было поставлено то, что он однажды поднялся в апартаменты актрисы и наделал там шуму (какого рода — не уточнялось). Это был прекрасный предлог для преисполненного учтивости Бенкендорфа отправиться в её квартиру самому — с намерением принести извинения. При встрече Бенкендорф попросил прощения за то, что ни наказать, ни уволить слугу он не может, ибо «только благодаря ему имеет возможность видеть предмет всеобщего обожания». Актриса снисходительно позволила договорить комплименты, но запретила Бенкендорфу посещать её впредь — как в Фонтенбло, так и в Париже. Было ли это сказано искренне или с тонким намерением разжечь страсть у очередного именитого поклонника — впечатление было произведено неизгладимое. Красивейшая женщина красивейшего города мира, любовница могущественнейшего правителя Европы стала для 25-летнего Бенкендорфа предметом вожделения неизведанной ранее силы, только разжигавшегося от её недоступности.

Жорж вернулась в Париж; к счастью для Бенкендорфа, русское посольство также покинуло Фонтенбло. Оно было устроено в столице, на улице Черутти, в особняке, специально купленном Наполеоном у Мюрата за весьма выразительную сумму. В Петербурге передавали следующий диалог императора со своим маршалом, владельцем особняка:

— Мюрат, сколько стоит ваш отель на улице Черутти?

— Четыреста тысяч франков.

— Я не говорю о четырёх стенах; я подразумеваю отель и всё, что в нём находится: мебель, посуда и прочее…