Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Ему было пятьдесят лет, и никто из тех, кого он знал, не мог соперничать в героизме ни с одним персонажем многих современных книг и фильмов, и сам Энрике — в последнюю очередь. Когда речь заходит о таких вещах, писатели лгут, считал Энрике, они лепят страшных злодеев из тех, кто разочаровал их или пренебрег ими, а героев — из самих себя. Он сознавал, что стремится вести себя безупречно по отношению к Маргарет и сыновьям, не допустить ни малейшей слабости в час, когда она умрет. Ему хотелось гордиться собой и презирать всех остальных. Но неужели он не заслужил права на утешение — хотя бы в виде этого жалкого тщеславия — за все то, что он уже потерял, продолжал терять и должен был потерять навсегда? Его братец сегодня ночью будет трахать женщину, которую любит — или не любит, что случается гораздо чаще. У родителей Маргарет есть еще двое детей и восемь внуков: их рождению и жизненным успехам они могут радоваться вдвоем. Спустя месяцы и даже годы после смерти Маргарет Дороти и Леонард будут вместе, благоденствуя в рутине шестидесятилетнего супружества с привычными мелкими ссорами, океанскими круизами и глубокой, полной любви зависимостью друг от друга. Энрике чувствовал себя танцором, который лишился партнерши, танцевавшей с ним всю его жизнь, именно в тот момент, когда он так нуждался в ее мастерстве. Когда у Грегори или Макса будет свадьба, он отпразднует это в одиночестве или с кем-то, кто не участвовал в их появлении на свет. Когда родятся внуки Маргарет, ему не с кем будет разделить это чудо: у нашего ребенка родился ребенок. Да, он обижался на всех, что те просили его о помощи, когда погибала лишь часть их мира — в то время как весь его мир таял в ладонях, просачивался сквозь пальцы, стекал на пол. Скоро, очень скоро от его сердца останется только лужица талой воды.

Но нет, он не хотел жаловаться, пока Маргарет умирает, и не питал иллюзий, что те, кто подвел его, кто его предал, кто сделал вид, что ничего не понимает, — что все они, не имея в душе ни капли сострадания, вдруг прозреют. Он знал, что они не раскаются и не попросят прощения за то, что требовали, чтобы Энрике заклеивал пластырем их ссадины, в то время как сам истекал кровью. Приедет Бернард, будет принят с почтением и потом включит эпизод прощания с Маргарет в мемуары, которые когда-нибудь напишет. В его немудреном сентиментальном опусе Энрике и Маргарет превратятся в героев, чьи поступки польстят читателю и утешат его. Ну и что? Разве от этого потеря любви всей его жизни будет тяжелее?

— Везет же мне, дураку, — тихо произнес Энрике в стиле своего склонного к преувеличениям и мелодра-матизации семейства. После того как Бернард и Герти заняли последнюю свободную строчку электронного календаря, его горькая миссия секретаря завершилась. И для него было очень важно, что он не подвел жену. Тех, кого хотела увидеть, она увидит. От тех, кого она видеть не хочет, он ее оградил. Разве может добившийся небывалого успеха Бернард Вайнштейн утверждать, что он сделал что-нибудь настолько же трудное и сделал это так же хорошо?

Купив две бутылки «Марго» за сумасшедшие деньги — 27 долларов и 89 центов, — Энрике в очередной раз подумал: как удачно, что он живет всего в трех кварталах от Маргарет. До сих пор он никогда не тратил на спиртное больше пяти баксов. Теперь у него остались блеклая, порванная долларовая купюра в бумажнике и 11 центов в кармане джинсов. Экономия в виде бесплатной прогулки до дома после окончания вечеринки была очень кстати.

Потратив так много денег, он чувствовал облегчение по двум причинам. Его забавляла трогательная игра слов — «Марго» для Маргарет. К тому же при виде высокой цены у него пропадал страх купить что-нибудь некачественное, страх, унаследованный им от отца, гордого выходца из рабочего класса. Энрике понимал, что цена еще не означает качество (как писатель, книги которого больших доходов не приносили, он просто не мог думать иначе), но он знал, что в 1975 году сам факт покупки дорогого французского красного вина, как бы ни оценивали его истинные знатоки, покажет Маргарет и ее подруге Лили, а также остальным таинственным Сироткам, что пусть Энрике и профан, но уж во всяком случае не скряга. Энрике сомневался, что женщине, о которой он мечтает, понравится жадный мужчина.

Весь его капитал на тот момент составлял 116 долларов, но ему даже на секунду не пришло в голову купить что-нибудь подешевле. Он утешал себя тем, что через три месяца получит деньги, которые ему задолжали после выхода третьего романа. Правда, эта кругленькая сумма в две с половиной тысячи долларов была уже более чем наполовину потрачена, потому что полгода назад он занял тысячу у родителей, таких же бедных, как он сам, а в понедельник собирался взять еще пятьсот у Сэла. С тех пор как в шестнадцать лет Энрике ушел из дому, он жил в следующем финансовом ритме: брал в долг в счет издательского аванса, а когда долгожданный чек прибывал, уже вновь был на полпути к банкротству. В семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет Энрике еще мог мириться с этой вечной долговой ямой, нуждой, редкими поступлениями наличных, но точно знал: когда он женится и у него появятся дети, такой образ жизни — «долг — аванс — и снова долг» — перестанет казаться романтичным и предстанет во всей неприглядности нищеты, пока он будет в муках писать очередной шедевр. Хуже того, когда ему было десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать и пятнадцать, он видел, как его громогласный отец переходил на шепот, если не мог вовремя заплатить за квартиру: для него, гордого потомка испанских крестьян и изготовителей кубинских сигар, отсутствие денег было столь же унизительно, как для разорившегося аристократа-самоубийцы.

Несмотря на свое сумасбродство, а может быть благодаря ему, Энрике не исключал, что в будущем, возможно, его ждет нищета. Во всяком случае, такой исход был для него более вероятен, чем для всех остальных Сироток. Он подозревал, что другие гости Маргарет, хоть и остались без родителей на Рождество, в дальнейшем будут прекрасно обеспечены: либо через финансовые институты, известные как «трастовые фонды», либо благодаря тому, что они окончили университеты и могут стать, а может быть, уже стали врачами, юристами и так далее. Энрике, кроме того, что написал три тонких романа, не обладал ни знаниями, ни опытом, которые могли бы принести хоть какую-то практическую пользу, поэтому страх бедности казался ему вполне оправданным. Он решил, что эта боязнь зародилась в нем самом. Энрике был слишком молод, чтобы проанализировать свой страх и понять, что винить во всем нужно Роуз, его мать.

Она часто говорила о финансовом крахе. Роуз заводила свою шарманку вне зависимости от их финансового положения, даже когда они жили довольно богато. Видимо, это шло из детства, от острого чувства неустроенности, когда во время Великой депрессии магазин отца несколько раз разорялся и семье приходилось то и дело перебираться из Бронкса в Бруклин и обратно, не заплатив за квартиру. Энрике не осознавал, как сильно на него повлияли призраки прошлых бедствий, регулярно воскрешаемые его матерью. Несмотря на то что его пишущие родители жили в Мэне на берегу океана в небольшом отремонтированном домике XVIII века, за который выплачивали небольшую ссуду, а мать работала над романом, получив аванс в сто тысяч долларов, ее продолжали мучить кошмары о грядущей катастрофе — их персональном банкротстве, от которого не спасет никакой новый Франклин Рузвельт, и она, пуская в ход свое богатое воображение, в характерной для нее экспрессивной манере часто пересказывала свои жуткие видения Энрике.