Записки на айфонах - Александр Снегирев

«Недаром я, Израиль-Подковкин, атеист. Смешны мне ваши религии! Надо же до такого додуматься – купаться в ледяной воде! Варварство!..» – бубнил я, как человек отвергнутый и убеждающий сам себя в том, что не больно-то и нужно.

Тут лед подо мной и проломился.

В угги хлынуло, словно в трюмы «Титаника», вода обварила тело; почки, печень и легкие скакнули под самое горло и лапки поджали, чтоб не залило. Полы пуховика распластались по сторонам, как подол платья. Цепляясь свободной рукой за обламывающиеся ледяные края, я стал хватать ртом воздух, быстро и возвышенно думая, что могу прямо сейчас вот так вдруг взять да и отправиться туда, куда двадцать два года назад меня чуть не отправила таблетка врача, куда полгода как отчалил мой отец. Вся жизнь пронеслась перед глазами. Я не сразу понял, что погрузился только по грудь, захлебнуться никак не получится.

Вспомнился самый страшный грех наших евреев, о котором поведал Петрович. Используя потайной сток, они сливают в пруд нечистоты. От еврейских ли помоев вода с этого края никогда не замерзает или от того, что ключи здесь сильные бьют, не знаю. Но как я мог про это забыть?!

Тем временем я стремительно превращался в один большой холынский огурец: принятая Богом нижняя половина стыла в святой воде, а верхняя, оставшаяся неомытой, начала похрустывать и покрылась пупырышками.

Ступая в чавкающем иле, я двинулся к берегу. Аккуратно, чтобы не наступить на рыбу. Рыбы-то зимой спят, не хотел бы я, чтоб на меня наступили, когда я сплю. А с другими надо поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой.

Держа, вопреки вопиющему мелководью, топор и телефон над головой, я выбирался из загрязненной евреями, но все же святой воды.

А может, все-таки целиком окунуться? А то выйдет – я подмокший, а не окунувшийся. Да и то как-то все низом пошло. Правда, сточные воды эти, еврейские… Можно снежком обтереться. Снег тоже вода, только не жидкая…

Как был в пуховике, я стал приседать, стараясь омыться целиком, перекладывая телефон из одной руки в другую.

«Я не хотел… прости, Серега… прости, Буратино… я не хотел, чтобы тебя так…»

Выполз на берег. Ледяная тишина гудела. Сосны отморозили носы-сучки.

– Сосед, ты в порядке?

Этот вопрос чуть не спихнул меня обратно. И кто же это?! Еврейский муж! Увидел меня в окошко и приперся спасать. С мотком автомобильного троса. Хотел меня крюком из нечистот своих выловить.

Запахиваясь, я мотнул топором, закутанный собеседник мой отскочил.

– В-все х-хорошо! Вот реш-шил ок-кунуться.

– Как вода?

Я не ответил, а сосед ткнул пальцем в мою правую ногу.

Оказалось, я выбрался на сушу на одну ногу босым. Правый сапог засосало. Стащив оставшийся, я, неистово шевеля каменеющим телом, под уговоры соседа «не надо» полез назад в ледяной пролом, шаря в колышущемся небе. Звезды от любопытства повылезли и, глядя на меня, мелко тряслись.

Ничего не нашел. Сплошная жижа. Надо будет весной таджика сюда загнать, пусть поныряет.

– Ну, п-пойду, – махнул я соседу и пошкандыбал к дому. Прямо безлошадный драгун, отбившийся от наполеоновского стада. Бреду, дрожа, по земле, где я чужой, и только снежок под ногами хрустит.

Треньк. Эсэмэска. Раз в такое время пишут, значит, важно. Едва попал пальцем по кнопке.

«Она сейчас приедет с медом. Что делать?! У меня ж аллергия».

Живя суетливой городской жизнью, как-то теряешь способность долго удивляться чему бы то ни было. Я уверен, что если к нам официально прилетят инопланетяне, это событие займет граждан не более чем на десять минут. В новостях скажут «Долгожданный официальный контакт состоялся, генсек ООН выразил надежду на плодотворное сотрудничество», ведущая Екатерина Андреева, может быть, даже поднимет одну бровь, граждане обменяются впечатлениями типа «Офигеть!», а потом побегут по своим делам. Ну прилетел там кто-то, а у меня зубной в три, за две недели записывался, что мне теперь – без зубов ходить? Как говорится, камешек в ботинке волнует меня сильнее, чем судьбы мира.

Я прочувствовал на себе всю справедливость этого утверждения в 1993 году, когда происходила осада Белого дома в Москве. Я вырос в этом районе. По часам на здании Совета Министров СССР я в детстве ориентировался, не пора ли уходить с горки. (Потом этот дом переименовали в Белый, часы расстреляли и заменили гербом.) Тут была моя школа, жили мои друзья, собственно, я тут живу и сейчас.

Так вот, как все помнят, в сентябре 1993 года Ельцин не поделил страну с парламентом и в центре Москвы началась стрельба из танков. Эпицентром боевых действий был тот самый Белый дом. Я жил через реку, мне был 21 год. Когда началась заварушка, я отдыхал на Оке с друзьями и палатками в изоляции от цивилизации. Всю дорогу домой в электричке я проспал и вышел на площадь Киевского вокзала в бодром неведенье о неприятностях на моей Родине, как малой, так и большой. Рюкзак был тяжелый, поэтому я решил взять такси, благо ехать две минуты. На мое предложение проехать до Калининского моста таксисты нервно смеялись, вздрагивали, говорили: «Нет уж, я жить хочу» – и давали газу. Я с раздражением, но без удивления отметил про себя, что люди возле Киевского вокзала сегодня особенно невменяемы, и потопал домой.

Дома мама провела краткую политинформацию, предостерегла от прогулок по Кутузовскому проспекту и стала выяснять, хорошо ли я кушал в походе. Баррикадами по соседству нас было не пронять, мы это уже проходили в 1991-м.

Район жил своей жизнью, с легкой поправкой на режим боевых действий. Соседи обменивались сведениями, какой магазин теперь закрыт и какие автобусы не ходят. На лестничном пролете был временно введен мораторий на курение – на стене, напротив общественной пепельницы из консервной банки, красовались дырки от пуль. Несмотря на явную опасность для жизни, возле Калининского моста толпилась тьма народу – в основном зеваки, но были и корреспонденты с телекамерами. Кстати, многие счастливчики, у которых окна выходили на мост, неплохо поживились, пуская телевизионщиков поснимать из окошка. Я, помнится, ездил наниматься на свою первую работу на «Автозаводскую». «Ну как там? Стреляют?» – спрашивали меня в отделе кадров. «Стреляют», – отвечал я. «Понятно, – говорили в отделе кадров, – трудовую книжку принес?»

Тогда, в двадцать один год, я очень смутно представлял себе, кто там хороший, кто плохой. Вроде бы Ельцин был хороший. Да меня это и не интересовало в моем тогда юном возрасте. Меня интересовала моя девушка, которая должна была вот-вот вернуться с отдыха. Мы как-то слегка поспорили о ценности наших отношений перед ее отъездом, и теперь мне не терпелось с ней увидеться.