Вышли из леса две медведицы - Меир Шалев

Короче, вскоре все начальники отделов садовых и декоративных насаждений в городских и местных советах на севере и в центре страны — а именно от них мы получали наши главные заказы и доходы — перестали принимать Довика в своих кабинетах и начали сами приезжать к нам, и они сидели под большой шелковицей, и разговаривали, и ели Эйтанову похлебку. А когда наши дети — близняшки Довика и Далии, Дафна и Дорит, и наш Нета — немного подросли, они стали возвращаться из школы не домой, а прямо в питомник, и каждый их учебный день кончался теперь одинаково: Далия еще была на своей работе в поселковом Совете, я — на своей работе в школе, Довик — в конторе рассадника, а Эйтан, который всегда был занят в питомнике, просил покупателей подождать минутку, зачерпывал для каждого малыша полную ложку из чугунка, убеждался, что они едят как надо, а потом усаживал их делать уроки за одним из садовых столов, которые мы здесь продаем.

Я помню: если они чего-то не понимали, он кричал на весь рассадник: «Есть здесь кто-нибудь, кто кончил среднюю школу? Ты? У тебя хватает терпения возиться с детьми? Тогда, пожалуйста, посиди с ними минутку и помоги им с уроками». И если они приводили с собой товарищей по классу, то и те после одного обеда у Эйтана уже не хотели есть у своих матерей, и в скором времени здесь образовался настоящий летний лагерь. Лагерь для детей двух возрастов — сорока-пятидесяти и пяти-шести лет. Знаете что — запишите все-таки эту «пойке» в свою тетрадку! Если бы мы продолжали варить в таких чугунках на кострах, может, и весь сионизм выглядел бы сегодня немного иначе.

— Разве мы договорились на сегодня?

— Нет. Но я была у ваших соседей и решила зайти поздороваться.

— Очень мило с вашей стороны. Совсем как в том анекдоте про медведя на Аляске, который говорит охотнику: «Сдается мне, что ты не ради охоты возвращаешься сюда раз за разом». Не знаете? Ладно, может, когда вы немного повзрослеете и мы познакомимся поближе, я вам его расскажу. Сейчас мы с вами еще не на том этапе, когда я могу вам рассказывать такие непристойные анекдоты. Хотите чего-нибудь попить? Может, вместо чая с лимоном выпьете лимончелло а-ля Довик? Я как раз налила себе. Вы поймали меня на горячем. Вот, попробуйте? Вкусно?

— Очень. Но я не привыкла пить. И уж тем более в такое время…

— Я никак не могу найти себе покоя. Приближается день рождения Неты, и я как зверь в клетке. Нета… Мой мальчик… Кстати, мальчик, о котором вы ни разу не спросили. Ни разу не поинтересовались, что с ним случилось.

— Я не спрашивала, потому что мне кажется, о таких вещах человек должен рассказать сам, а не ждать, пока его спросят.

— Но ведь я рассказала. Я назвала вам его имя, и я сказала: «Наша беда», и я произнесла слова «кладбище» и «могила», и даже сказала: «умер». Я рассказала. Вам оставалось только провести прямую линию между всеми этими точками. Ведь я вам сказала: «После того, как Нета умер». И сказала: «У меня умер ребенок». Мальчик шести лет. Точнее, почти шести с половиной. А вам все это будто мимо ушей. Только ваше исследование у вас в голове…

— Очень сожалею. Я просто иначе все это понимала…

— Да, это трудно понять. Тогда, после его смерти, я говорила себе: ну все, жизнь кончилась. Случилась беда, и жизнь кончилась. Смешно. Ведь умер Нета, а я сказала «кончилась» о своей жизни, о жизни его матери. А дело в том, что это не так. Она не кончилась, моя жизнь, и, в определенном смысле, это еще хуже. Нета умер, и его отец тоже в некотором смысле умер. Перестал быть собой. И я потеряла обоих — и своего сына, и своего супруга. «Его с его порождением», как написано в Торе[49], и в один и тот же день. Кстати, вы когда-нибудь обращали внимание, насколько несчастья возвышают нашу речь? Делают ее красивей и торжественней, насыщают ее некими особыми словами, которые несут на себе тяжкую ношу, — слишком святые для прикосновения, слишком загадочные для понимания, невыносимо древние для будничного употребления.

Да, мой первый муж умер. Не говорил со мной больше, не шутил, не смеялся, не касался меня ни разу и, главное, наказывал самого себя. И знаете — по справедливости! Ему причиталось. Я не швырнула ему это прямо в лицо, но он хорошо понимал, что я думаю. Ибо если кто-то был здесь виноват, так это он. Но и я, конечно, тоже. Я виновата, потому что это я позволила ему взять Нету на ту прогулку. На эту их «прогулку парней», куда «девчонки не приглашаются». Так это всегда с родителями. Даже если это родители погибшего солдата и между ними и его смертью есть целый список командиров и политиков, которых можно обвинить, — даже тогда они обвиняют себя. Ведь это действительно мы виноваты. Всегда мы. Даже если мы на работе и пьяный водитель въехал на тротуар и задавил нашего ребенка на пути из школы — виноваты мы. И даже если врач отправил его домой с неправильным диагнозом — виноваты мы. И даже если молния ударит в него с неба — и тогда виноваты мы: почему молния ударила в него, а не в нас? Ведь мы для этого и существуем. А тем более когда отец берет своего маленького сына на прогулку парней и возвращает его матери мертвым… Нет других виноватых!

Какой хороший мальчик он был — и хороший, и удачный, и любимый, и полный любви к своим ближним! Но в шестилетнем возрасте много таких, да и что можно сказать о ребенке, который умер в шесть лет? Сколько еще могло измениться… Удачный, да, но при всей его удачности отнюдь не что-то особенное. А возможно, в том и была его особость, что в нем все было в меру, все уравновешенно, и спокойно, и правильно — ив душе, и в теле. Уже в два года у него были совершенно точные движения и взгляд, который даже слегка пугал своей ясностью. И еще одно свойство, которое несколько трудно определить, разве что — складный, согласованный. Не в том смысле, что правое с левым, но и внутреннее с наружным. Нет, я не имею в виду симметрию, я не люблю симметрию, согласованность это нечто другое. Ну, не важно. Я чувствую, что начинаю сердиться. Меня преследует мысль — ужасная, я знаю, — но иногда я думаю: если какой-то ребенок должен был умереть в тот день, если Ангел Смерти должен был выполнить в тот день свою норму по детям, то почему он выбрал именно моего ребенка? На свете так много детей — разве трудно было выбрать кого-то другого вместо моего? И я говорю это не только как мать, которая была счастлива со своим ребенком, но и как опытная, старая учительница и воспитательница, которая повидала в своем классе многие поколения избалованных, нахальных, испорченных и крикливых детей и уже умеет распознать среди них удачного ребенка.

Вот так вот. Прежняя жизнь кончилась. Прежний огонь погас. В двух отдельных сердцах и в одном общем сердце. Ведь у каждой пары есть этот общий вечный огонь, порой маленький, порой яркий — огонь, который то разгорается, то гаснет, иногда полыхает, как буря, а иногда его нужно раздувать, и за ним всегда нужно следить и его всегда нужно подкармливать. А тут беда разом его погасила. Мы были женаты почти семь лет, и этому предшествовали несколько лет знакомства. В таких случаях ты уже хорошо знаешь своего партнера, знаешь все его переключатели и выключатели, и что он любит, а что нет, и что ему смешно, а что неприятно, и даже что его раздражает — и это тоже интересно и даже хорошо, в обратном смысле, потому что нарушает рутину и разгоняет скуку. И вдруг — какой-то чужой человек! Новый муж. Иные женщины скажут вам, что это случается в конечном счете с каждым мужчиной, но обычно это происходит постепенно, а у меня это случилось сразу, в одну ночь.