Год порно - Илья Мамаев-Найлз

что не в состоянии так ненавидеть другого человека. Это скручивало его изнутри, и он находил в «Тиндере» кого-нибудь, кто поможет пережить вечер. В те редкие моменты, когда он смотрел на свою жизнь со стороны, ему казалось, что так будет всегда. И он спрашивал себя: зачем? Тот же вопрос он постоянно задавал Марку. Но ни у того, ни у другого ответа не было.

На подъезде к Чебоксарам Коля сфотографировал Марка за рулем, потом они сделали несколько селфи. Коля пофотографировал Марка в аэропорту, когда тот пил растворимый кофе из пластикового стаканчика. Годы спустя Марк будет заходить в их переписку, смотреть на эти фотографии, и внутри него будет что-то лопаться, а иногда, наоборот, разливаться теплом по груди. В тот день они не испытывали неловкости, когда молчали. И в тот день их дружба кончилась. Они продолжали по инерции друг другу писать, скидывать смешные видео и мемы, они даже несколько раз виделись, гуляли, пили и смеялись, но близость между ними осталась в прошлом, как и та неделя тепла в декабре. Она тоже закончилась в тот день, и повалил снег. Стоя в очереди на посадку, Коля крутил головой, как будто что-то высматривал. Марк решил, что он ищет его в толпе, и поднял руку. Но Коля искал что-то другое. Марк так и не понял, что именно.

Снег падал огромными хлопьями. Марк буквально вез его с собой, наблюдая, как прямо на глазах белеют рвы, деревья, трава и дорога. По пути несколько раз пытался дозвониться отец, но связь обрывалась.

Извини, я ехал по трассе, сказал Марк. Что хотел?

Езжай домой, сказал он. Мы тут с мамой. Она очень сильно заболела.

Что случилось?

Давай не по телефону.

Когда Марк уже был в городе, отец снова позвонил и сказал, чтобы тот ехал не домой, а в больницу. Они выезжают туда. Марк свернул на другую улицу, продвинулся еще немного и уперся в пробку. Впереди случилась авария, и никто не двигался. Уходить было некуда. Марк прижался лбом к окну, и стекло сразу запотело от его дыхания. Он протер его рукавом и осмотрел улицу безумным испуганным взглядом. Сбоку возвышалась стена дома, на которой мозаикой был выложен советский рабочий, рукой запускающий ракету в космос. Марк наклонился в попытке разглядеть над зданием небо.

Пробка в Йошкар-Оле, пробормотал Марк. Он ни за что мне не поверит.

Часть 4

Мама быстро начала лысеть. Она пыталась скрыть это под розовой вязаной шапочкой, но клочки волос выдавали ее — падали на койку и пол. Марк собирал их и выкидывал в мусорку.

Тебе что-нибудь нужно? — спрашивал он маму время от времени.

Просто уйди, пожалуйста.

Когда пробка на дороге рассосалась и Марк наконец добрался до больницы и зашел в палату, он увидел в глазах матери то, чего в них никогда раньше не было, — злобу и отчаяние. Каждый был виноват в том, что с ней случилось, включая Марка, ее сына. После курса химиотерапии это прошло. Злость сменилась пустотой и болью. Мама сворачивалась в позу эмбриона и плакала. Марк находился рядом и ощущал, как умирает вместе с ней. Больше он ничего сделать не мог.

Прислушавшись к ее просьбе, он сидел в коридоре, выходил покурить и возвращался. Упирался затылком в стенку и постепенно привыкал к мысли, что мама скоро умрет. Отец оплатил отдельную палату. Врачи и медсестры продолжали лечить маму, хотя после первых обследований сказали, что надежды нет. Рак распространился по телу.

Две недели, все повторял за ними отец. Сейчас нужно быть с ней.

Марк с отцом сошлись на том, что им повезло. Оба понимали, что, если бы не отцовские связи и деньги, никто бы не стал начинать курс химиотерапии. А с ним какой-никакой шанс был. Отец сконцентрировал внимание мамы именно на этом обстоятельстве и убедил ее бороться до конца. Она не знала, что девяносто процентов больных в этой стадии умирают и лечить ее сейчас, как выразился врач, значит просто мучить человека в его последние дни.

Город моментально промерз. Оттаявшие было тротуары снова покрыла ледяная корка, а поверх нее намело снегу. Вечерами, когда Марк возвращался домой, пустые дороги отражали холодный свет уличных фонарей, и то тут, то там закручивались поземки. Так дышала зима.

Мамино дыхание было летним. Оно пахло овсянкой, молоком и медом, которыми она по большей части питалась до болезни. В детстве, когда у Марка достаточно окрепли руки, чтобы носить пакеты, мама стала брать его с собой в продуктовый. Они всегда закупались в одном и том же ближайшем к дому супермаркете и продолжали называть его «Перекрестком», хотя помещение часто переходило от одной сети к другой.

Мама набирала продукты, а Марк вез тележку одной рукой или задом наперед, поражаясь своей силе и ловкости. Пока мама расплачивалась, он хватал покупки со стойки и старался быстрее распихать их по пакетам. Порой приходилось нести по четыре пакета, и под весом круп, мяса, фруктов и овощей пластиковые ручки истончались до лески и впивались в ладони. Мама, конечно же, видела, что Марк еле справляется, но ничего не говорила, потому что, как он узнал позднее, растила из него мужчину.

Марк о многом вспоминал в те дни, и у него перехватывало дыхание. Наверное, даже не от самих воспоминаний, а оттого, что связь с мамой становилась одним из них. Он ощущал, как настоящее превращается в прошлое. Больничный коридор превратился в береговую полосу, и из маминой палаты то и дело выкатывались волны. Марк не сопротивлялся им и не отпрыгивал. Они кусали его своим ознобным жаром, убегали и снова выкатывались наружу.

Как-то ночью у Марка случился сонный паралич. Он спал на боку лицом к стене, и вдруг за спиной появилась мама. Она просто стояла, бездвижно и молча. Марк не мог пошевелиться и застонал. Он вспотел и ощущал болезненные удары сердца. Его так зажало на вечность или по крайней мере на полчаса-час. Все это время он только и думал о том, что мама никак не смогла бы попасть к нему в квартиру, а значит, у него за спиной не она. Когда он наконец повернулся посмотреть, никого в комнате не было. Только ночные тени на полках шкафа, в углах и по бокам от кресел глядели на Марка с его же ужасом.

Наблюдая за работой снующих мимо врачей и медсестер, Марк все больше стыдился своих праздных страданий. Действительно, кому было лучше от