Стоит только замолчать - Джесси Болл

Потому-то, когда однажды пропал сын его господина, именно Юрген нашел мальчика, спрятанного в захолустье, замаскированного под девочку: “она” в скромном деревенском домике пряла пряжу, пряла не понарошку, сидя за прялкой. Когда пропал любимый конь, Юрген обнаружил, что одно семейство, которое всегда просило милостыню на рыночной площади, загадочно отсутствовало вместо того, чтобы по своему обыкновению, клянчить корочку хлеба. Он пошел на рыночную площадь и спросил себя, что здесь есть, а чего нет. Он не спрашивал: где конь?

Итак, как случается со многими уроками, мы усваиваем их, забываем, а потом вынуждены усваивать по второму разу. Пробил час, когда я был обязан восстановить свое самообладание, сделавшись холларовцем – человеком, который что-то находит в силу того, что видит то, что вообще есть вокруг.

Итак, после двух месяцев бесплодных поисков я забросил поиски. Буду проводить время, изучая расшифровки допросов Оды Сотацу. Буду переписываться с его братом Дзиро. Буду собирать материалы и делать заметки. Буду старательно, насколько это в моих силах, готовить к печати куски этой книги – вот этой самой книги.

А также – что, пожалуй, самое важное – буду бродить по району, где Дзито Дзоо когда-то видели в последний раз, и буду смотреть на все, что увижу. Буду задаваться вопросом, что это такое, вопросом о том, что вижу.

И так случилось, что спустя месяц размышлений и отсеивания информации я вышел из одного магазина на одной улице – на улице, по которой, должен вам сказать, ходил частенько! – а передо мной стояла она. Я узнал ее по фотографиям, которые видел раньше. Она стояла на тротуаре; было это примерно в три часа пополудни. Она держала в руке изношенную матерчатую сумку и смотрела на клочок бумаги. Вот это вон там, подумал я, двадцать лет жизни, наросшие слоями на женщину, которую знал Сотацу, на женщину, которую я видел на фотографиях. Вот так она должна выглядеть – именно так она и выглядела бы сейчас. Я, никогда в жизни не видавший эту постаревшую Дзоо, не мог ее высматривать, но, когда я созрел для того, чтобы при высматривании опознавать, что такое передо мной… я вдруг ее отыскал.

– Дзоо, – сказал я. – Дзито Дзоо?

Сбивчиво разъяснил, каковы мои намерения. В ее глазах была враждебность – в лучшем случае замешательство и недоверие. Но в то же время она производила впечатление человека, с которым редко разговаривают другие люди. Спустя некоторое время я настолько завоевал ее доверие, что она забросила свои дела, и мы пошли к ней домой, поговорить. Вид у нее был такой – если описать коротко, – будто она находилась в трудной жизненной ситуации. С кем вы заговорили? – спрашивала она вновь и вновь. С кем?

[От инт.: Эта часть – пересказ по памяти, потому что я не записывал наш диалог на диктофон. Вы заметите, что текст – именно поэтому – слегка выбивается из общей стилистики.]

≡

Мы прошли через несколько районов, каждый из которых был беднее предыдущего, пока не вышли на крайне убогую улицу. Вот этот, сказала Дзоо и повела меня в подъезд здания, перестроенного под жилье. Ее квартира была на верхнем этаже, в части дома, наиболее удаленной от фасада, окна выходили на лоскуток неухоженной земли, за которым в длинный овраг спускались чередой другие ветхие постройки.

В квартире у нее была в основном пустота. Казалось, Дзоо въехала сюда совсем недавно. Долго ли она здесь живет? В декабре будет девятнадцать лет.

Странно это было, осмелюсь доложить я вам, – стоять там, в той квартире, рядом с пятидесятилетней, совершенно незнакомой японкой, без малейших догадок о том, что из всего этого получится. Она смотрела на меня, выжидала.

Дзоо, сказал я, я хочу вас кое о чем спросить. Я хочу поговорить с вами об Оде Сотацу. Я хочу поговорить о Какудзо. Я хочу поговорить о стихотворении, которое было написано на вашей фотокарточке. Вот над какой загадкой я бьюсь. Не над загадкой того, отчего это случилось, а над загадкой того, каким образом.

Об этом я ничего вам рассказывать не буду, сказала Дзоо. Того человека, который стал бы об этом говорить, теперь не существует, давно уже не существует.

Ну, а если с вами буду говорить я? – сказал я. – А если это я буду говорить об этом – об этом и кое-чем другом? А если я докажу вам, что, если вы поговорите со мной, это сыграет важную роль. Что это важно – поговорить со мной.

Она ничего не сказала, но я, набрав в грудь воздуха, все говорил и говорил.

Кухни в ее квартире не было – просто что-то наподобие электроплитки на маленьком столике с мойкой. Она налила в кастрюлю воды, поставила на плитку.

Вы меня вообще не знаете, сказал я, но у меня есть ощущение, что вы знаете кое о чем таком, что знаю я.

Вот с каких слов я начал.

Я никогда в жизни никого по-настоящему не знал, сказал я, пока не встретил ее. Даже как-то странно, потому что… в то время я не говорил на ее языке, а она говорила на моем очень плохо, почти ничего не понимала. И все же мы горячечно говорили друг с другом. Каждый миг был новым шансом излить самое заветное. Я ловил себя на том, что пытаюсь рассказать ей обо всем, что перевидал за всю жизнь.

Это была ваша жена? – спросила Дзоо.

Она еще жива, сказал я, но теперь она мне не жена. Собственно, сказал я, я ее давно не видел. А когда я ее вижу – нет, этого человека я даже не знаю. Мы прожили вместе годы и годы. Я, отбросив благоразумие, уезжал с ней, куда бы она ни уезжала. У нее был ребенок, дочь, и мы растили этого ребенка вместе. Я больше не хотел того, чего хотел раньше. Быть писателем, пробивать себе дорогу – все это стало для меня ничем. Больше ничего не значило. Я хотел просто переезжать с ней с места на место, сидеть с ней где бы то ни было, чтобы узнавать, что она скажет, узнавать, на что она взглянет, что ей понравится, узнавать, радостно ли ей. Я ощущал полнокровность этой новой жизни – и видел, что то, что я раньше считал важным, нисколечко не важно.

Я выгородил нам в большом мире особую маленькую жизнь, и мы в этой жизни жили, радуясь так, как вообще в человеческих силах радоваться.

Человеку никаким способом невозможно обрести такое, сказала Дзоо. Чтоб надолго – никаким способом.

Однажды, сказал я, однажды вышло так, что мы в третий или четвертый раз сменили страну. Мы жили в большом городе в стране моего рождения, и я преподавал, чтобы заработать нам на жизнь. Это было не то, чего бы мне хотелось; и все же я занимался этим, чтобы мы могли жить и чем-то питаться, чтобы наша дочь могла ходить в школу.

В одночасье моя жена перестала говорить. Она стояла в ванной, не сводя глаз с зеркала, и отыскала что-то. Там что-то было, что-то этакое. Что это было, не знаю, не знаю, что это было, но она это отыскала и с тех пор больше не хотела сказать мне даже одно слово. Она разговаривала, чтобы что-то произнести: вот ключ от двери, или: пошли ужинать, но сказать мне что-то по-настоящему, рассказать мне хоть что-нибудь, хоть что угодно – это ей делать расхотелось, напрочь. Сидим, а она смотрит в пространство. Я спрашивал, на что она смотрит, о чем она думает. Ни на что. Ни о чем. Ни о чем конкретно, говорила она. Я любил ее безмерно. Я был готов на все, до чего только мог додуматься, лишь бы развеселить ее, сделать ей сюрприз. Убрал из дома все мрачное, все трудное. Отыскивал все варианты приветливости и жизнерадостного смеха, протягивал ей одно, другое, третье и еще чуточку на сладкое. Отыскивал в городе, где мы жили, светлые места и вел ее туда с затаенной надеждой. Но настроение у нее только еще сильнее портилось. Она взяла за обычай лежать на кровати и смотреть в потолок. Милая моя, говорил я, милая моя. Она ничего не говорила.