Смерть белой мыши - Сергей Васильевич Костин

Первым человеком, дававшим мне чувство защищенности, была, как, наверное, у большинства людей, моя мама. Я был привязан к ней, как тушканчик к своей норке, очень долго. Мне было одиннадцать или даже двенадцать лет, когда мы с ней впервые расстались на какое-то время. Это было в лето, когда она сдавала госэкзамены в медицинском институте, и меня, чтобы ее не отвлекали домашние дела, было решено отправить в пионерский лагерь.

Лагерь КГБ находился в полутора сотнях километров от Москвы, в Семеновском. Легкие летние домики располагались под скрипящими стволами сосен, построения и массовые мероприятия проходили на просторной мощеной площадке с дощатым постаментом и рядами простых скамеек под развевающимися флагами. Я плохо помню заведенный в лагере распорядок. В первый же день мы подружились с мальчиком, который разделял мое отвращение к жизни в строю и любовь к живой природе; его звали Женя Мальков. Мы присоединялись к сообществу три раза в день: на обед, полдник и на ужин, за которым следовали ночь и завтрак. Я до сих пор не понимаю, как такая вольница оказалась возможной при всем количестве взрослых, которые за нас отвечали: вожатого, фельдшера, медсестры, наконец, директора лагеря. Но факт остается фактом: все пионеры жили по одному расписанию, а мы с Женей — по своему собственному.

В нескольких сотнях метров от лагеря протекала речка. Дважды в день всех отдыхающих водили купаться на широкую песчаную отмель. С того места, которое мы с Женей облюбовали вверх по течению, мы слышали радостные крики резвящихся ребят и звуки горна, означавшие начало и конец купания. Нас организованное и дозированное веселье не касалось: мы могли заходить в воду, когда нам заблагорассудится.

В сущности, мы все время и проводили в реке — весна в тот год была ранней, а июнь был жарким. Мы выкопали в песке в метре от воды большую яму и заполнили ее водой. Это был наш аквариум. Первыми обитателями его стали раки. Мы бродили по колено в воде и высматривали их на дне. Потом надо было осторожно поднести руку поближе и схватить рака за панцирь. Именно за панцирь: если схватишь за хвост, раку часто удавалось высвободиться энергичным движением и шмыгнуть под какую-нибудь корягу. Схватишь за клешню — он начнет больно кусаться второй, ну или просто оторвешь ее и останешься ни с чем. Варить раков мы не собирались, хотя раздобыть котелок и спички труда бы не составило. Это годы спустя я прочел у Льва Толстого фразу, которая так поразила писателя, когда он наткнулся на нее в какой-то поваренной книге: «Раки любят, чтобы их варили живыми». Но и без того вряд ли Женя или я смогли бы бросить живое существо в кипящую воду.

Еще мы ловили щурят. Они были размером с карандаш, такими же тонкими и очень стремительными. Мы связывали за лямки концы маек, образуя сачок, расправляли его под водой и, затаив дыхание, подводили как можно ближе к зависшим на месте рыбкам. Потом резкое движение — иногда щурята от испуга сами ныряли в сачок — и мы радостно тащили добычу к нашему аквариуму. На ночь мы его опустошали, выпуская пленников обратно в реку — мы боялись, что к утру кто-либо подохнет по нашей вине.

Но я ведь не об этом хотел рассказать — удивительно, как детские воспоминания остаются живы в малейших подробностях и способны нахлынуть разом и заполнить все сознание. Так вот, несмотря на эти минуты несомненного счастья, которое живет во мне до сих пор, все наши с Женей мысли вертелись вокруг одного — вернуться домой. Мама с отцом приехали проверить, все ли в порядке, в первые же выходные. Я уплетал свои любимые рогалики с вареньем и грецкими орехами, свободной рукой утирая со щек слезы. Было непостижимо, зачем, раз нас к этому ничто не вынуждало, я должен был терпеть боль разлуки с мамой. Она тоже плакала, с надеждой и мольбой поглядывая на мужа. Но отец был непреклонен: он в моем возрасте был разлучен с родителями навсегда (напомню, его привезли в СССР на пароходе, полном детей поверженных испанских республиканцев). Я не в обиде на него из-за этого, даже, честное слово, и тогда не обижался. Я понимал, что в моем возрасте пора было становиться мужчиной.

В следующие выходные родители не приехали. И здесь я позднее согласился с отцом: так было лучше для всех. Включая отца: видимо, сцена свидания раздирала и его закаленную двумя войнами душу. Женя Мальков стремился домой не меньше меня, и в перерывах между ловлей щурят и раков мы составили план. И когда через две недели нашего пребывания в лагере не находившая себе места мама все же связалась со мной по телефону директора, я заявил, что если они не заберут меня в следующие выходные, мы с Женей сбежим из лагеря и отправимся в Москву пешком. Угроза подействовала — даже на родителей моего товарища, хотя и была лишь передана им моей мамой.

Странно, что прошло каких-нибудь пару лет, и я внутренне совершенно отпочковался от мамы. Хотя почему странно? Пускается же в свободный полет бабочка, которая до того была куколкой, а еще раньше — личинкой в своем коконе. И это одно и то же существо, хотя и так не похожее на само себя в разных стадиях.

И странно — я только сейчас задумался над этим, — моя любовь к моей первой жене, Рите, была абсолютно независима от чувства защищенности. Вернее, даже не так: мне тогда защищенность была не нужна. Жизнь расстилалась перед нами, как огромное чистое поле, и мы готовы были мчаться по нему с животной радостью и задором молодых лошадей. Мы знали, что всегда можем опереться друг о друга, но это не было связано с уязвимостью каждого из нас перед лицом жизни. Мы были одним человеком, которому все было по плечу.

Отчасти мы с Ритой были обязаны все тому же Петру Ильичу Некрасову. Потому что отсутствие защищенности в нашем новом качестве агентов-нелегалов мы, разумеется, ощущали. Мы жили на Кубе, чтобы потом чувствовать себя в Штатах кубинцами, а наш куратор Некрасов завершал подготовку. Я даже не знаю, что за эти два года было для нас важнее: среда, которая под конец пребывания стала для нас своей, или присутствие этого невозмутимого, неторопливого, все знающего, все понимающего и абсолютно бесстрашного человека. Мы много лет спустя встретились с Некрасовым еще как раз во время войны в Боснии, где он и погиб. И там я еще раз смог убедиться, насколько мое первое впечатление, полное юношеского восхищения и почитания, было верным.

Для Петра Ильича не было новых ситуаций. Где он черпал свое всеведение? У меня не раз была возможность убедиться, что этот бывший военный разведчик читал и Тацита, и Плутарха, и кардинала де Ретца, и Талейрана, и даже не существовавшего тогда в русском переводе Никколо Макиавелли. И, как несравненный автор «Государя», он считал, что все уже было, что с библейских времен люди не поменялись и в схожих обстоятельствах действуют одинаково, в каком бы столетии они ни жили. Кроме того, Некрасов был напитан народной мудростью, и никогда не слышанные мною ранее поговорки, поразительно точные, часто смешные, как правило, неожиданные, сыпались из него как из рога изобилия. Возможно, эти два источника и взрастили в нем мудрую отстраненность, позволяющую ему в любых обстоятельствах сохранять холодную голову. Чувство защищенности, которое он дал мне самим фактом своего существования рядом со мной, было отнюдь не коконом. Не знаю, стремился ли он сделать меня похожим на себя самого — и было ли это возможно, ведь таланты так редки, но снабдить меня инструментарием на всю жизнь, на все возможные случаи ему удалось. По крайней мере, я надеюсь, что не был у него самым плохим учеником.