Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен

южно-африканский лидер и один из первоначальных архитекторов Лиги Наций, в 1933 г. прибыл в Лондон и описал страхи, разделявшиеся в ту пору многими: «Скорость событий такова, что они требуют быстрых действий, почти ежесекундно нужны решительные действия. Я задаюсь вопросом о том, можем ли мы сравняться в решительности с диктаторами. Ведь только так демократия сможет себя защитить» [Smuts, 1933]. В то же самое время демократия казалась слишком капризной, чтобы выработать устойчивые решения для проблем, требовавших долгосрочной перспективы. Слишком многое в демократии выглядело обрывочным, поспешным, несобранным. Решения принимались и отменялись, предлагались, а потом бросались, правительства приходили и уходили. Отрезвляющим фактом стало то, что к моменту проведения Лондонской конференции только Россия и Италия были двумя крупными странами, в которых с начала депрессии не произошло смены правительства. Сталин и Муссолини стали воплощением постоянства в нестабильном мире. Каждая из демократических стран – США, Британия, Франция, Германия, Испания, каждая из республик в Латинской Америке, в Центральной и Восточной Европе – в период с 1929 г. меняла правительство по крайней мере один раз. Многие вообще отказались от демократии.

Слишком медленная на практике, слишком поспешно меняющая мнение – вот чем страдала демократия, вот в чем была ее двойная проблема. Контраст, который представляли новые автократии, символизировался решением Сталина модернизировать Советский Союз за несколько пятилеток. Первый пятилетний план был запущен в 1928 г. Его цель состояла в том, чтобы втащить русскую экономику в XX в. за счет быстрого наращивания тяжелой промышленности. Были определены чрезвычайно амбициозные плановые задачи, и весь репрессивный аппарат государства был настроен на их своевременное выполнение. Сначала Запад отвечал, в основном, смехом, вызванным как масштабом, так и конкретностью плановых задач. Но когда после 1929 г. западные экономики вошли в пике, а советская – неумолимо двигалась к своим целям, тон поменялся. Во всех демократических странах все чаще стали ссылаться на пятилетние планы, а политики приводили их как доказательство того, чего можно достичь благодаря прогнозированию и решительности. В 1932 г. будущий премьер-министр Британии Клемент Эттли заявил в палате общин:

Если бы я еще совсем недавно заговорил о необходимости национального плана, члены палаты, из числа тогда присутствовавших…все хором мне сказали бы: «Ох уж эти русские с их смешными пятилетками». Но теперь времена изменились, и во всех странах люди начинают задаваться вопросом: «Разве пятилетка не закончится успехом, и что нам с этим делать?»[20].

Другой оратор, участвовавший в тех же обсуждениях, назвал пятилетний план «наиболее жизнеспособным и важным на данный момент экономико-политическом фактом во всем мире». Этот план продемонстрировал решимость, которой не хватало демократии.

Некоторые комментаторы полагали, что демократия, если она не сможет конкурировать с грандиозными планами Сталина, уже обречена. Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет доказывал, что в силу «полурастительного» состояния западной демократии устоять перед эмоциональным и духовным притяжением пятилетнего плана окажется практически невозможным [Ortega у Gasset, 1985; Ортега-и-Гассет, 2008, с. 169]. Единственное, что могло бы с ним конкурировать, так это великий план по созданию Соединенных Штатов Европы, но в 1923 г. он казался нелепо амбициозным. Другие считали, что большевизм указывает демократии на ее собственную судьбу. В начале 1930-х годов многие западные интеллектуалы ездили в Советский Союз и возвращались с рассказами о том, что видели будущее. Одним из них был Бернард Шоу, решивший, что сталинизм является не альтернативой западной демократии, а ее венценосным завершением. Он доказывал американской публике, что она не должна бояться безжалостной решимости большевиков, поскольку это неотъемлемое качество любой по-настоящему демократической революции, включая революцию самих американцев («Джефферсон – это Ленин, – любезно пояснял он, – Гамильтон – это Сталин»). Сталинизм в конечном счете представлялся наградой, которую Америка получила за то, что участвовала в войне, чтобы мир стал безопасным для демократии: «СССР – вот что вы получили за ваши облигации свободы и кровь, пролитую вашей молодежью. Вы не это хотели получить, но похоже, что Господь именно это вам и предназначил»[21]. Шоу, видимо, хотел сказать, что, если вы действительно верите в демократию, значит вы не должны жаловаться на то, какие плоды приносит демократическое провидение.

Попытки представить истинным лицом демократии фашизм также делались. Британский торговый консул в Риме успокоил в 1933 г. лондонскую публику, заверив ее, что Муссолини был не тираном или глупцом, а демократом-провидцем. Он изобрел «новую форму демократии», которая использовала власть государства для примирения конфликтующих интересов при народной поддержке. Благодаря этой возрожденной демократии «Италия держала голову над водой», когда вся остальная Европа тонула. Конечно, Муссолини выглядел диктатором, но тот факт, что он распустил старый итальянский парламент, доказывал, что он не таков:

Если бы синьор Муссолини хотел стать пожизненным диктатором, он бы оставил старый неэффективный парламент. Каждый поддержал бы его против этого парламента. То, что он создал новую палату, которая пользуется таким доверием и поддержкой народа, является доказательством его бескорыстия и того, что он желает не отменить волю народа, а направлять и воспитывать ее [Goad, 1933, р. 780].

Шоу, вечно бегущий впереди паровоза, также нахваливал Муссолини как лидера, чья решительность показала, «что на самом деле возможно и что реально в настоящей демократии»[22].

О том, что демократии надо учиться у своих соперников, думали не только полезные идиоты. В 1932 г. в своем радиообращении на Би-би-си Джон Мейнард Кейнс назвал советский большевизм и итальянский фашизм «двумя наиболее удивительными политическими движениями современной эпохи» и заявил своим слушателям: «Не будем преуменьшать эти величественные эксперименты или отказываться у них учиться» [Keynes, 2012, vol. 21, р. 86]. И все же Кейнс не отождествлял их с демократией, которая по-прежнему обладала ключевыми долгосрочными преимуществами. Большевизму и фашизму пошло на пользу то, что они были молодыми движениями. Со временем эти выгоды сойдут на нет, а две фатальные слабости любой автократической системы дадут о себе знать: первая заключается в растущем недовольстве населения тем, что ему внушают, что делать; вторая – в закостеневшей системе руководства (Кейнс подчеркивал, что только на ранних этапах, «когда правят те, кто прогрызли себе путь наверх», у автократий имеется механизм отбора «лучших талантов»). В долгосрочной перспективе ни фашизм, ни большевизм не смогут конкурировать с западной демократией. В то же время Кейнс, как известно, относился с изрядным скепсисом к тому, чтобы придавать слишком большое значение долгосрочным результатам. («Долгосрочная перспектива – ненадежный ориентир по текущим вопросам. В долгосрочной перспективе все мы умрем»[23].) Пока же Россия и Италия демонстрировали преимущества того, что он называл «умом и рассудительностью», находящихся в центре управления жизнью государства.