Братья Стругацкие - Геннадий Прашкевич

Вот разглагольствует Маша — бывшая жена Дауге и сестра Юрковского: «Дурацкое время… Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа… Весь смысл жизни в работе. Все время чего-то ищут. Все время что-то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная…» Женщина чувствует противостояние коммунизма и Традиции, оборачивающееся у Стругацких борьбой с мещанством.

Она, Маша, осаждает Дауге: «Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?»

Дауге мысленно спорит с Машей: «Где тебе понять, как неделями, месяцами с отчаянием бьешься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь наконец калитку в стене, и еще одна глухая стена позади, и ты снова бог, и Вселенная снова у тебя на ладони».

Но вслух Дауге отвечает коротко: «Они тоже хотят прожить жизнь так, как им хочется. Но вам хочется разного».

Инженер бамбергской шахты Сэмюэль Хиггинс — фигура более сложная. Он выдвинут авторами на роль персонажа, подводящего под мещанство философскую базу. С его точки зрения, человек по натуре — скотинка. «Дайте ему полную кормушку, не хуже, чем у соседа, дайте ему набить брюшко и дайте ему раз в день посмеяться над каким-нибудь нехитрым представлением… зачем ему большее?»

С удивительной точностью братья Стругацкие передали в 60-х годах прошлого века состояние значительной части нашего общества годов 90-х, да и нынешних, несомненно. Вот комиссар МУКСа на Бамберге Бэла Барабаш возражает Хиггинсу: многое, мол, зависит от воспитания. «Вы вдалбливали им, что есть бог, есть дом и есть бизнес, и больше нет ничего на свете. Так вы и делаете людей скотами». Настоящий же человек начинается с убеждения в том, что «самое главное в жизни — это дружба и знание».

В середине 60-х советская интеллигенция на это и уповала: дружба, творчество (поиск нового знания) да еще, пожалуй, любовь. Ныне звучат другие слова — дом, бизнес, наконец, вернувшийся Бог. И противоречия между этими понятиями и дружбой, любовью, жаждой познания не обнаруживается. Или, вернее, не обнаруживается большего противоречия, нежели то, которое было в советское время. В сущности, речь идет совсем не о соревновании систем, нет. Как минимум не совсем о соревновании систем. Речь идет о двух мировоззрениях. Одно требует постоянного движения, другое — упорядоченного покоя. Стругацкие 60-х решительно стояли на стороне первого. И решительно видели в сторонниках второго своих неприятелей. Эта позиция вызывает естественный вопрос: разве не может быть благотворным чередование покоя, накопления сил, с периодами бешеного развития?

Но это уже более сложная и совсем не романтическая схема.

Беседа Хиггинса и Барабаша происходит в XXI веке, то есть во времена, когда капитализм умирает: для Хиггинса он уже труп. Инженер предупреждает комиссара: «Это опасный труп. А вы еще открыли границы. И пока открыты границы, мещанство во всех видах будет течь через эти границы. Как бы вам не захлебнуться в нем».

В ответ Бэла Барабаш высказывается так, как мог бы высказаться, наверное, Бэла Кун: «Не для коммунизма, а для всего человечества опасно мещанство… Мещанин — это все-таки тоже человек, и ему всегда хочется большего. Но, поскольку он в то же время и скотина, это стремление к большему по необходимости принимает самые чудовищные формы. Например, жажда власти. Жажда поклонения. Жажда популярности. Когда двое таких вот сталкиваются, они рвут друг друга, как собаки. А когда двое таких сговариваются, они рвут в клочья окружающих. И начинаются веселенькие штучки вроде фашизма, сегрегации, геноцида. И прежде всего поэтому мы ведем борьбу против мещанства. И скоро вы вынуждены будете начать такую войну просто для того, чтобы не задохнуться в собственном навозе».

Что из этого следует?

Авторы уверены: мещанство, бюргерская тихая и обеспеченная жизнь, лишенная динамического идеала, — вещь, которая иной раз достойна пули.

А уж для его последствий одной пули будет мало…

В повести «Дни Кракена» та же борьба с мещанством передана не через «сократические диалоги», когда одна из сторон заведомо права и, следовательно, заведомо должна победить, а через «игру» персонажей. Конечно, главный герой время от времени знакомит читателя со своими «мыслями по поводу», но это неизбежно: повествование ведется от первого лица. Лобовым высказываниям отдан весьма незначительный объем, их почти не замечаешь. Результат: те же идеи, что и в «Стажерах», поданы теперь эффектно, красиво, без метания громов и постановочных дискуссий. Получилось на порядок сложнее и на порядок сильнее.

«Дни Кракена» строятся на противостоянии двух героев.

Центральный персонаж — Андрей Головин. Он прозрачен, легок, светел, как солнечный день. Это какой-то июльский человек, наполненный теплом и витальной энергией. Над черновиком «Дней Кракена» работал Аркадий Натанович, и в центральном персонаже просматриваются черты его характера, детали его биографии.

Это очень обаятельная личность, «агитирующая» за родной для Стругацких этический идеал без громких слов, без лозунгов, без пафосных сцен — одним своим поведением. Профессиональный переводчик с японского, он уже достиг высокого статуса в своей профессии. Ему позволено самостоятельно выбирать тексты для работы. И он занимается самым сложным, самым интересным, самым талантливым, — пусть эти произведения на порядок более трудны, чем обычная «текучка». Высокая трудоемкость отнюдь не предполагает повышенной оплаты. Само погружение в стихию перевода, само творчество доставляет главному герою ни с чем не сравнимое наслаждение… да и полное нравственное удовлетворение.

«Я — чернорабочий мировой культуры».

«Я, будучи убежденным коммунистом, не мыслю жизни без работы».

В личной жизни ведущий персонаж — личность, раскрепостившаяся, сбросившая путы жесткой морали, какой бы она ни была — советской ли, традиционной ли. Героя ведет чувство, он ошибается, исправляет ошибки, но никому не позволяет отнять хоть малую часть своей свободы. В одном из планов работы над сюжетом повести ясно указано: сущность «крайних представлений», то есть твердых принципов морали, — мещанская.

Юля Марецкая — активистка и общественница, кажется, влюбленная в Андрея, но ему не нужная. Она-то как раз выполняет функцию столпа морали. В повести она подана стеснительной молодой женщиной, не сумевшей «отделаться от некоторых ублюдочных принципов, которые ей внушили еще в школе». Но если кто-то шел против ее убеждений, Марецкая могла доставить ему неприятности — из педагогических соображений. И стеснительность ей ничуть не мешала. Ее реплики словно отлиты из бронзы: «Ты не имеешь права. Как твой товарищ и как член партбюро я предупреждаю тебя, это выглядит некрасиво». Или: «Мы сейчас ведем… борьбу за моральную чистоту, стараемся не оставить без внимания ни одного случая нарушения норм коммунистической морали — и вот пожалуйста, коммунистка, член бюро подозревается в… распущенности». А Головин отвечает ей: «И очень жаль, что мы не любовники, а то бы я постарался доказать тебе, что счастье не в печати от загса».