В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль - Сара Бейквелл

do that» — «так делать не принято» или «they» в «they say it will all be over by Christmas» — «говорят, к Рождеству все это закончится». «Они» — это, вероятно, лучший из имеющихся переводов, если не считать, что это местоимение указывает на неких третьих лиц, существующих отдельно от меня. Вместо этого, по Хайдеггеру, das Man — это и я тоже. Он везде и нигде; он не является ничем определенным, но каждый из нас — это он. Как и в случае с бытием, он вездесущ настолько, что его не заметить. Однако если я не буду осторожен, das Man возьмет на себя принятие важных решений, которые должны быть моими собственными. Он снимает с меня ответственность или «подотчетность». Как сказала бы Арендт, мы погружаемся в банальность, не умея думать.

Чтобы противостоять das Man, я должен подчиниться зову «голоса совести». Этот зов исходит не от Бога, как можно было бы предположить, исходя из традиционного христианского определения голоса совести. Он исходит из подлинно экзистенциалистского источника: моего собственного подлинного «я». Увы, этот голос незнаком, его трудно услышать, потому что это не голос моего привычного «они-сам». Это чужая, неестественная версия моего обычного голоса. Я знаком со своим «они-сам», но не со своим неотчужденным голосом — так что, по странному стечению обстоятельств, мой настоящий голос — это тот, который звучит для меня наименее знакомо. Я могу не услышать его, или услышать, но не понять, что это и есть я. Могу принять его за что-то приходящее издалека, возможно, за тонкий тревожный голос, подобный неслышным крикам о помощи микроскопического героя в фильме 1957 года «Невероятно уменьшающийся человек» — одном из лучших выражений паранойи середины века об исчезающих силах подлинного человечества. Идея призыва к подлинности стала главной темой позднего экзистенциализма, причем призыв интерпретировался как нечто вроде «Будь собой!», в противоположность фальши. Для Хайдеггера призыв более фундаментален. Это призыв принять себя, о котором вы и не подозревали: пробудиться к своему бытию. Более того, это призыв к действию. Он требует действия, требует принять решение.

Легко подумать, что достаточно не поддаваться убаюкивающему пению сирены das Man в общественной сфере, и этого хватит, чтобы противостоять устрашению и общей тенденции к конформизму. Легко сделать вывод, что аутентичный голос Dasein призывает вас не поднимать руку, когда мимо проходит нацистская колонна.

Но Хайдеггер имел в виду не это.

Слухи о политических пристрастиях Хайдеггера ходили уже давно. В августе 1932 года писатель Рене Шикеле отметил в своем дневнике, что Хайдеггер, по слухам, общался «исключительно с национал-социалистами». Гуссерль слышал, что Хайдеггер говорил антисемитские вещи. Ханна Арендт слышала похожие истории. Зимой 1932 года она написала Хайдеггеру письмо, в котором прямо спросила, не нацист ли он. Он отрицал это, в гневном письме подчеркнув, что помогал еврейским студентам и коллегам. Ее это не убедило, после чего они не общались семнадцать лет.

Хайдеггер, похоже, умел при необходимости скрывать свои взгляды. Более того, во время романа с Арендт его нисколько не смущало то, что она была еврейкой; а позже он сблизился с Элизабет Блохман, тоже еврейкой. Он обучал многих студентов-евреев и не возражал против работы с Гуссерлем в начале своей карьеры. Определенная доля антисемитизма была распространена в повседневной речи в то время; так что сами по себе эти слухи о Хайдеггере немногого стоят.

Но, как выяснилось, Арендт была права, предполагая самое худшее. В апреле 1933 года все сомнения относительно Хайдеггера были отброшены: он принял пост ректора Фрайбургского университета — должность, требовавшую от него исполнения новых нацистских законов. Это также обязывало его вступить в партию. Он так и сделал, после чего выступил с рядом пронацистских речей перед студентами и преподавателями. По сообщениям, его видели на сжигании книг во Фрайбурге 10 мая, шагающим в моросящий вечер при свете факелов к костру на площади перед университетской библиотекой. Наедине с собой он заполнял тетради философскими размышлениями, чередуя их с антисемитскими высказываниями с нацистской окраской. Когда эти «Черные тетради» увидели свет в 2014 году, они стали еще одним подтверждением уже известного: Хайдеггер, по крайней мере, некоторое время был нацистом, и не по обстоятельствам, а по убеждению.

О том, что он говорил и думал в это время, можно получить представление, прочитав инаугурационную речь, с которой он выступил в качестве ректора перед собравшимися сотрудниками университета и членами партии в зале, украшенном нацистскими знаменами, 27 мая 1933 года. Большая часть сказанного им отражает линию партии: он говорит о том, что немецкие студенты должны заменить отжившую свое так называемую «академическую свободу» новыми формами трудовой, военной и «интеллектуальной» службы. Но он добавляет характерные хайдеггерианские штрихи, например, когда объясняет, что это служение знаниям подвергнет студентов «самой острой опасности их существования посреди всепоглощающего бытия». Как немецкий народ в целом сталкивается с «крайней вопросительностью своего собственного существования», так и студенты должны посвятить себя «существенному и простому вопрошанию посреди историко-духовного мира народа». Таким образом, Хайдеггер использовал свою речь для пародии на две самые глубокие темы экзистенциалистской философии: самовопрошание и свобода. Он снова подчеркнул это так называемое «вопрошание» в другом обращении в ноябре того же года, на этот раз для сопровождения своей (обязательной) «Декларации о поддержке Адольфа Гитлера и национал-социалистического государства». Мыслитель также с увлечением разрабатывал собственные образовательные планы, вызвавшись организовать летние лагеря для преподавателей и студентов в своей хижине Тодтнауберг. Они были разработаны таким образом, чтобы сочетать физические тренировки с семинарскими дискуссиями — своего рода философский нацистский лагерь.

Нацизм Хайдеггера был важен потому, что теперь он обладал реальной властью над жизнями других людей. Из чокнутого профессора в смешной одежде, пишущего прекрасные и малопонятные гениальные произведения не для всех, он превратился в представителя власти, которого должен был обхаживать каждый студент и преподаватель. Он мог при желании разрушить карьеру и поставить под угрозу личную безопасность людей. Хайдеггер говорил, что призыв Dasein будет неузнаваем, но мало кто, читая «Бытие и время», мог предположить, что он будет звучать так похоже на призыв подчиниться нацистам.

Его позиция привела его и к личным предательствам. Среди новых постановлений апреля 1933 года, которые Хайдеггеру выпало исполнять и поддерживать, было одно, отстранявшее от государственных и университетских должностей всех, в ком нацисты видели евреев. Это коснулось и Гуссерля: хоть он и был на пенсии, он потерял статус эмерита[26] и связанный с ним привилегированный доступ к университету. Сын Гуссерля Герхарт, профессор права в Кильском университете, потерял работу по