Страшные истории. Городские и деревенские - Марьяна Романова

Счет времени сиделка потеряла, но когда старуха затихла, за окном уже светало. Наконец женщина решилась выглянуть из комнаты. В коридоре — никого. Она медленно дошла до комнаты старухи, дверь в которую была плотно закрыта. Женщина не могла бы объяснить, что ею руководит. Почему она просто не уйдет из этой квартиры и не забудет о произошедшем.

Старуха лежала на кровати, руки сложены на груди, челюсть подвязана платком, на белых щеках — иней.

Только вот одеяло почему-то валялось на полу, скомканное.

Женщина дождалась машины из морга, а потом ушла и больше в тот дом никогда не возвращалась.

В антикварную лавку на Бронной Клавдия заглянула спонтанно — то ли некая мелочь, выставленная в витрине, привлекла ее взгляд и позвала за собою с гипнотической силой, свойственной пережившим не одно поколение вещам. То ли просто захотелось перевести дух и хотя бы пару минут передохнуть от раскаленного июньского города в кондиционированном оазисе.

Клавдия была небогата и едва ли могла позволить себе антиквариат.

Но в магазинчике ее словно ждали — из-за прилавка ей навстречу ринулась пожилая продавщица вида престранного. Было ей хорошо за шестьдесят, на ее щеках розовел ровный румянец, а от уголков глаз разбегались морщинки человека, который привык смеяться много и с наслаждением. Подкрашенные фиолетовым седые кудельки выглядывали из-под старой бархатной шляпки, на лоб спускалась мятая и местами порванная вуалетка.

Несмотря на тридцатиградусную жару, старушка была в плотной рубашке с жабо, клетчатом шерстяном жилете и выглядывающих из-под довольно смелой для ее лет юбки плотных хлопковых чулках.

— Ну наконец-то, милая! — Голос ее оказался певучим и молодым. — А я уж думала, ты никогда не придешь.

Клавдия попятилась:

— Вы меня с кем-то перепутали…

Но бойкая старушка не собиралась отступать. Проворно выпрыгнув вперед, она ухватила Клавдию за рукав и потянула за собою, между полок, уставленных фарфоровыми статуэтками, латунными вазочками и полуразобранными швейными машинками. Ее скрученные артритом пальцы были цепкими и сильными.

— Ну, как же такое может быть, моя дорогая! Я ведь еще не окончательно выжила из ума… Душенька, надеюсь, ты не откажешься от мятного чая? У меня есть безе, сама утром пекла…

— Простите, — Клавдии все же удалось освободить рукав, однако под напором энергии странной старушки она чувствовала себя какой-то вялой медузой. — Я впервые вас вижу, совершенно точно… Просто шла мимо и решила заглянуть сюда. Думаю, вы ожидаете кого-то другого.

Продавщица снова рассмеялась, и это был не фасованный порционный московский смех, которым в этом городе принято затыкать неловкие паузы или реагировать на не вполне удавшуюся шутку собеседника.

— Какая же ты, право, глупенькая. Садись вон туда, за тот столик. Сейчас я подам чай. — И юркнула куда-то в сторону — впрочем, в помещении, так густо уставленном старой мебелью, нетрудно было исчезать.

Клавдия чувствовала себя неуютно. Она привыкла к жизни замкнутой. Зарабатывала на жизнь переводом текстов, почти всех собеседников с возрастом растеряла и иногда могла и неделю провести, не размыкая рта. Ей просто не к кому было голос обратить. И чужое внимание иногда начинало казаться ей вариантом атаки — Клавдия, конечно, понимала, что это нездорОво, но поделать ничего не могла.

Ей было всего тридцать пять. Безнадежно некрасивая: лицо словно наспех топором высечено, глаза запали так глубоко, что даже щедрая порция игристого вина не могла заставить их засиять звездами, а губы такие тонкие, что их почти и вовсе не было, — рот напоминал кривовато прорезанную щель. Да еще и хроническая молчунья, привыкшая жить в тени. Никто и никогда к ней не тянулся, и из всех возможных бонусов небесные проектировщики наградили ее лишь усидчивостью да въедливым, внимательным к деталям умом. К счастью, чувство зависти было ей неведомо — разве что в нежном возрасте она с легкой тоской поглядывала на длинные крепкие ноги одноклассниц и несмело примеряла на себя фарфоровость их лиц.

И вот Клавдия стояла посреди пахнущего пылью и старой тканью помещения и не знала, что делать: с одной стороны, не хотелось быть невежливой, да и перспектива мятного чая с домашним безе была заманчивой, с другой — отчего-то хотелось развернуться и убежать. И это было так странно и непохоже на нее.

Клавдия всегда молчаливо посмеивалась над теми, чье бессознательное оказывалось намного просторнее и сильнее сознания. Теми, кто не мог внятно и логично разложить чувства по невидимым полочкам, понять, что откуда произрастает, почему тут страшно, там — больно, а вон там — смешно. А теперь она и сама с нарастающей тревогой стояла посреди антикварной лавки, ощущая холодок в солнечном сплетении. И может быть, она и послушалась бы этого не постижимого логикой внутреннего паникера и ушла бы обратно в жару, если бы гостеприимная старушка замешкалась еще на пару минут. Но нет — та появилась, сияя белозубой улыбкой (хорошие протезы, должно быть) и с подносом, уставленным фарфоровой посудой:

— Милая, да ты садись, зачем же стоять. Я тебя долго не задержу.

И поставила на кованый столик с витыми ножками чашки, старинную серебряную сахарницу, блюдо с похожими на кружева пирожными.

— По рецепту моей прабабки готовила, — похвасталась старушка. — Мороки, конечно, много, но зато таких нигде сейчас не купишь.

Пожав плечами, Клавдия присела на неудобный кованый стул. И покупает же кто-то такую мебель. Старушка расположилась напротив. Клавдии вдруг стало стыдно за свою осанку, за сгорбленную годами сидячей работы спину, за неловкие руки с грубыми пальцами, за стоптанные сандалии. Казалось бы, в современном городе классового общества больше нет. Все решают деньги. Так, во всяком случае, она думала — до чаепития со старушкой. Есть у тебя деньги — покупаешь дорогие туфли, делаешь мелирование в салоне на Тверской, нанимаешь секретаря, вот ты уже и элита. А одного ее знакомого, профессора МГУ, доктора наук с дворянскими корнями, однажды не пустили на порог хорошего ресторана. Он решил отметить юбилей и пригласил жену в одно из тех заведений, где подают томленных в сливочном соусе перепелок, трюфельный крем и шампанское по цене плазменной панели, где есть швейцар в белых перчатках и парковщик. Деньги у профессора были. Но швейцар в белых перчатках, только что елейно улыбавшийся какому-то хмырю, строго преградил старикам путь. Нельзя и все. Найди, дед, что-нибудь попроще. Так и сказал — в пылающее от стыда лицо профессора.

Но в компании старушки из антикварной лавки Клавдия вдруг поняла, что очарование голубых кровей не имеет никакого отношения к сумме на банковском счете. Было в пожилой женщине что-то неуловимое — в том, как она держала голову и спину, как наливала чай, как улыбалась, как смотрела, — Клавдия чувствовала себя нерадивой горничной, пришедшей наниматься на работу и понимающей, что шансов — никаких.

Предложенное безе оказалось волшебством — таяло на языке. Сейчас такие подают разве что в ресторанах, подобных тому, куда не пустили профессора.