Валентайн - Элизабет Уэтмор

Миссис Шепард идти, по-видимому, некуда и делать нечего – она смотрит, как я трусь носом о щеку ребенка. Мне все время хочется понюхать его, увериться, что он мой.

Новорожденный, говорит миссис Шепард. Единственное, что может пахнуть лучше, – новенький «Линкольн Континентал». Можно мне понюхать? Она прячет сигарету за спину, наклоняется и вдыхает запах моего сына. Деточка, говорит она, я не скучаю по мокрым пеленкам, не скучаю по бессонным ночам, но как же скучаю я по этому запаху.

Я подтянула одеяльце к его подбородку и смотрю на неё. Вы бы видели Глорию Рамирес. Он живого места на ней не оставил. Маленький дергается во сне, открывает и закрывает рот. Я подаюсь к ней и говорю тише. Миссис Шепард, над ней как будто дикий зверь потрудился.

Прошу, называйте меня Кориной.

Корина, говорю я. Дейл Стрикленд просто какой-то дикий кабан. Хуже. Те собой не владеют. Надеюсь, его посадят на электрический стул.

Она бросает окурок на тротуар и сталкивает ногой на мостовую. Он еще дымится, а она тут же закуривает новую и думает, что сказать в ответ. Улыбается, щекочет малышу подбородок. Понимаю, детка. Будем надеяться, судья будет хотя бы приличный. Вы дадите показания?

Да. Не терпится рассказать им, что я увидела.

Это хорошо. Больше ей нечем помочь. Можно вас спросить, Мэри Роз? Вы высыпаетесь?

Я вскидываю голову, хочу сказать ей, что всё у нас хорошо, никакой ни от кого помощи нам не нужно, но Корина смотрит на меня, как банкомет, сдавший карты и оценивающий реакцию.

Я могла бы сказать ей правду – что иные ночи мне снится, как Глория снова стучится в мою дверь, а я не подхожу, лежу на кровати, спрятав голову под подушку, стук всё громче, громче, я уже не могу его вынести, встаю с кровати и иду в прихожую нашего нового дома. Открываю тяжелую дверь – там Эйми, избитая, израненная, босые ноги в крови. Мама, кричит она, почему ты мне не помогла?

Я могла бы ей сказать о телефонных звонках, начавшихся чуть ли не с того дня, как нас подключили к линии, о том, как иногда ночами не могу понять, устала я или мне страшно.

А отвечаю просто: у нас всё хорошо. Спасибо вам за заботу.

Корина ищет в пачке очередную сигарету, уже третью, но пачка пуста, она комкает её и прячет в карман брючного костюма. Могу поклясться, у меня оставалось еще полпачки, говорит она. С тех пор, как Поттер умер, все к чертям забываю. На прошлой неделе одеяло потеряла. Одеяло! Она с тоской смотрит на ворота своего гаража напротив. Пойду-ка лучше передвину поливалку да налью себе чаю со льдом. Сегодня градусов до сорока дойдет. А еще июнь только!

Она скрылась в доме, и только тут я замечаю, что Дебру Энн она оставила у меня на дворе. Я стою, смотрю на девочек, они тоже иногда оглядываются на меня, а потом забывают обо мне совершенно. Когда просыпается малыш, я загоняю их в дом и запираю дверь. Пока девочки играют в комнате Эйми, я пытаюсь кормить маленького. В правой груди жжение и плотный узел около соска – наверное, грудница. Малыш присасывается, по всему телу растекается боль.

Мы едем на собрание женского церковного клуба, на улице тридцать два градуса. Эйми злится – я отослала её новую подругу домой. Она сидит впереди, пинает ногой бардачок, открывает и прикрывает жалюзи кондиционера, а маленький возится на сиденье между нами.

Интересно было с Деброй Энн? спрашиваю я.

Нормально, отвечает она и пинает, пинает щиток.

Эйми, перестань. Нашлись у вас общие интересы?

Наверное, говорит она. У неё куча друзей, но думаю – больше придуманные.

Это будет моя вторая встреча с церковным клубом. Когда мы переехали в город, я решила, что вместо баптистского радио надо найти настоящую церковь. Нам не помешало бы общество, а Эйми как раз заговорила о спасении. Но сегодняшнее собрание – это ужас. Водяной охладитель работает всё время, но без толку, и от жары жжение в груди усиливается. Когда я вхожу, дамы говорят о том, что надо собрать старую летнюю одежду, и мужья отвезут её семьям на окраине, в поселки нефтяников, выросшие словно за одну ночь.

Эти поселки просто ужасны, говорит нам миссис Роберт Пери. Повсюду мусор, у большинства даже нет водопровода, и – после паузы, понизив голос – полно мексиканцев.

В зале – согласное жужжание голосов. Это ужас как они себя ведут, говорит кто-то, и кто-то напоминает нам, что не все, только некоторые, а я сижу, раскрыв рот. Словно не росла под эти разговоры, не слышала такого – от папы за столом, от теток и дядьев за обедом в День благодарения, от собственного мужа. А сама думаю о Глории, о её родителях, и мысль свербит, как мокрая болячка, – расчесываю и не могу перестать.

Эйми с маленьким дальше по коридору, в детской. Мы же в церкви, сказала я себе, когда девочка-подросток, взвизгнув, забрала ребенка у меня из рук. Здесь безопасно. Закрываю глаза, прикладываю ладонь ко лбу. Кажется, легкая лихорадка. В правом боку от подмышки до ребер такое ощущение, будто жгут паяльной лампой.

Мэри Роз, как вы себя чувствуете? Около моего стула стоит Барби, жена Б.Д. Хенрикса. Она кладет мне руку на плечо. Кто-то говорит, что я, наверное, переутомилась, а потом еще кто-то вспоминает жуткую историю с девушкой Рамирес – и опять шумок одобрения. Это просто стыд. Каково уснуть сейчас маме мистера Стрикленда? Она, наверное, с ума сходит от беспокойства – а всё из-за этого недоразумения.

Какое там недоразумение? говорю я. Это было изнасилование, и мне тошно от вашего притворства. Я обвожу взглядом зал собрания. Жара как в пекле. Несколько дам, обмахивавшихся брошюрами, замерли и сидят на краешках стульев, словно ожидая откровения, и я воспринимаю это как необходимость продолжать. Через несколько часов я пойму, что совершила ужасную ошибку, – но сейчас говорю:

Вы можете весь день называть песчаную бурю ветерком, говорю я, можете называть засуху погожими деньками, но к вечеру у вас в доме все равно кавардак, и томаты на грядке засохли, и… голос у меня пресекается, и с ужасом чувствую, что глаза намокают. Не собираюсь плакать перед этими добрыми дамами. Еще не поздно замолчать, и всё успокоится, более или менее.

Я её видела, говорю им. Видела, что он с ней сделал.

Извините меня, Мэри Роз, – говорит кто-то за охладителем, – я понимаю, что вам кажется, вы видели, но, насколько мне помнится, мы еще живем в Америке, где человек невиновен, пока не доказана его вина.

По залу проносится шушуканье – добросердечные дамы обмениваются глупостями. Насчет конституционных прав Стрикленда они правы, но девушку, кажется, уже приговорили. Прошу прощения, говорю я и сбегаю в туалет.

Через некоторое время отправляют миссис Л.Д. Кауден, казначея, проведать меня. Миссис Кауден – одна из старейшин, утверждает, что это её бабушка посадила первый в городе рядок пеканов в 1881 году, – в тот же год погибли при взрыве около Пенуэлла пятеро железнодорожных рабочих китайцев. Все двадцать пять саженцев сломала буря. А рассказ её – бесстыдная ложь. Все знают, что посадила деревья бабушка миссис Шепард, Виола Тиллмен, но никто не хочет об этом вспоминать. Сюзанна рассказала мне, что шесть лет назад Корине после легкой склоки с Барби Хендрикс предложили покинуть клуб. Её бы простили или хотя бы продолжали терпеть, учитывая старые корни Корины в общине, но она перестала делать прическу по четвергам к собранию. С меня хватит, сказала она добрым женщинам клуба. Сама буду как-нибудь пробираться к Иисусу.