Искусство и его жертвы - Михаил Игоревич Казовский

— Отвечать не собираешься, а носила его в интимном месте.

— Как же я должна была поступить?

— Разорвать и выбросить.

— Хорошо, я сейчас разорву и выброшу.

— Поздно, дорогая. Ты меня уже очень огорчила.

— Ну, прости, пожалуйста. А для твоего огорчения я не вижу повода. Там же ясно сказано: не имеет известий обо мне целых четыре месяца, с самого Мысловице. Я с ним не общаюсь.

Он замолк и сосредоточенно думал. А потом изрек:

— Я, пожалуй, тебе больше не позволю ездить на балы без меня. Все эти Воронцовы, Барятинские… вызывают у меня только подозрения.

— Ты меня ревнуешь?

— Да, представь себе.

— Разве я даю какой-нибудь повод?

— К сожалению. Где ни появляешься, сразу возникает очередной Друцкой-Соколинский.

— Как понять "очередной"?

— Так и понимай. Я устал от твоих любовных похождений, Лидия.

— Ты пока не совсем здоров, ноет рана, вот тебя все и раздражает.

— Нет, моя рука ни при чем. Или же при чем: ведь мое ранение тоже из-за тебя. Просто катастрофа. Не супруга, а стихийное бедствие. Карл Васильевич меня предупреждал…

— Вот как? — удивилась Закревская-младшая.

— Говорил: не женись на бывшей полюбовнице Рыбкина. С ним сбежала, а потом от тебя сбежит. Так и получилось…

— Я от тебя сбегала?

— Да, к Дюма.

— Хватит о Дюма! Ты же знаешь: я с ним порвала навсегда.

— С Рыбкиным порвала и с Дюма порвала, а потом с кем-нибудь еще, чтобы вновь вернуться ко мне и сказать невинно: дорогой, ты же видишь, я с ним порвала и опять твоя.

У мадам Нессельроде побелели от гнева губы:

— Ты сегодня несносен, Дмитрий. И цепляешься за каждое слово. Надо прекратить наши пререкания, утро вечера мудренее, будем спать.

— Спать я стану отдельно.

— Вот как?

— Ты права: надо успокоиться. А не то рассоримся насмерть.

— Насмерть не хотелось бы.

— Да, мне тоже. Но пока надо разойтись по разным комнатам.

— Хорошо, как скажешь.

Он действительно сильно переменился после дуэли: часто нервничал, пребывал в кислом настроении, бесконечно ворчал по каждому поводу, обвиняя всех в плохом к нему отношении, раздражался по пустякам. С Лидией то ссорился, то мирился, не пускай одну на балы и в театр, а компанию ей не составлял, неизменно ссылаясь на нездоровье — руку, висящую на перевязи. Женщина терпела, но боялась, что когда-нибудь не выдержит и сорвется, накричит, выскажет все, что накипело, и, забрав Толли, навсегда уедет к родителям под Москву.

Как всегда, развязка произошла неожиданно, в феврале 1852 года: из Парижа приехал Алекс Нарышкин, посетил названого дядю и, дыша винным перегаром, сообщил, что Надин окончательно его бросила, убежав к Дюма-младшему.

— Но Дюма влюблен в мою жену! — не поверил Дмитрий.

— А теперь в мою. То есть, может, и не влюблен, просто выбивает клин клином. Кто их разберет! Скрылись из Парижа, взяв с собой детей. Я пытался найти, но тщетно. И решил пока вернуться в Россию. Отдохнуть, прийти в себя. — Опрокинув в себя бокал красного вина, он закончил: — Все бабы — суки. Ненавижу.

Нессельроде задумчиво ответил:

— От любви до ненависти один шаг — это верно.

— Ты свою тоже возненавидел?

Тот пошевелил рукой на перевязи.

— И люблю, и ненавижу одновременно. Зная ее характер, начинаю подозревать каждого. И схожу с ума от ревности.

— Брось ее и не мучь себя, — посоветовал племянник.

— Не могу. Я привязан до безумия.

— Брось, пока действительно не свихнулся. Лучше ходить по куртизанкам: никаких претензий, никакой любви, чистая физиология.

Обер-гофмейстер мрачно произнес:

— С куртизанками мне противно. Лучше уж уйти в монастырь.

— Эк, куда хватил! Извини, но схима не для меня. У меня пока в жилах кровь кипит.

— А в моих, боюсь, уже откипела.

И во время очередной ссоры с Лидией, приключившейся после разговора с Нарышкиным меньше суток спустя, бледный, измученный Дмитрий с лихорадочным блеском в глазах вдруг сказал:

— Нам необходимо разъехаться.

— Мы и так спим по разным комнатам.

— Нам необходимо спать не только по разным комнатам, но по разным квартирам, разным городам и, возможно, разным странам.

— Что ты говоришь?! — Дама от неожиданности даже вздрогнула. — Хочешь развестись?

— Может, и хотел бы, только положение при дворе и Карл Васильевич не позволят. Будем числиться мужем и женою. И при этом жить раздельно. И чем дальше друг от друга, тем лучше. — Губы его дрожали, голос иногда прерывался, и ему казалось, что, возможно, упадет в обморок, как кисейная барышня.

Переждав, пока ее дыхание успокоится, дочка генерал-губернатора Москвы с горечью спросила:

— Почему ты принял это решение?

Он вскочил и забегал по комнате, как безумец; правой рукой размахивал, а больная, левая, укутанная (перебитый нерв создавал впечатление, что она то и дело мерзнет), словно куль, болталась на перевязи.

— Я хочу покоя! — взвизгивал Нессельроде. — Тишины и покоя. Ты меня все время нервируешь. Каждую минуту жду подвоха. Нового твоего любовника, нового моего соперника и его притязаний, и борьбы, и мук. Нет! Достаточно! Делай что тебе вздумается, только вдалеке от меня. Чтобы я не знал и не видел. Никогда!

Женщина попробовала предложить компромисс.

— Ну, постой, пожалуйста. Сядь, не мельтеши. И послушай мои соображения. Разойтись мы всегда успеем. Как в деревне мужики говорят: мол, ломать — не строить… да… Ради Толли, ради нашей взаимной склонности — надо предпринять последнее средство.

— Я не представляю, какое.

— Ты теперь нездоров, и тебе надо подлечиться. Мы поедем в Бельгию, как и пять лет назад, на воды Бадена. Ты, я и мальчик. Месяца на три. Приведем в порядок тело и душу. И тогда решим, жить ли вместе в дальнейшем.

Дмитрий сардонически рассмеялся:

— Ну, конечно, в Бельгию. От которой рукой пождать до Парижа. Чтобы было легче видеться с Дюма.

— Господи! О чем ты?

— Все о том же.

— Алекс тебе сказал, что Дюма с Нарышкиной.

— О, великое дело: нынче с Нарышкиной, завтра опять с тобою… Это вам нетрудно!.. Не Дюма, так другой. Соколинский, Орловский, Коршунов, Воронцов… — Он отчаянно сморщился. — Не хочу! Оставь! Никакой склонности, как ты говоришь, больше нет в душе. Только отвращение.

Лидия заплакала. Тихо так, без всхлипов и стонов, просто сидела, сгорбившись, а горючие слезы капали у нее со щек на колени.

— "Только отвращение"… как тебе не совестно!..

Он сидел надутый, бормотал в ответ:

— "Совестно", "не совестно"… Раз тебе не совестно было изменять мне с другими…

— Да с какими "другими"?! Был один Дюма. И сплыл, и давно забыт.

— Я зато не забыл. Может, поначалу забыл, а теперь вот помню. — Встал и объявил пафосно, как обманутый