Крылья империи - Владимир Коваленко

Поэтому, когда на берег из шлюпки выпрыгнул невысокий тощий человек с зеленым от морской болезни лицом, в скособоченном парике, с перемятой голубой лентой поверх обычного зеленого мундира, его приняли за одного из многих посыльных офицеров.

Румянцев как раз обедал, без особых изысков поедая жареную курицу. Руками. Даже просвещенная Европа тогда еще не изобрела способ быстро и удобно разделаться с курицей при помощи ножа и вилки. Любовью же к курятине он заразился у немцев. Если точнее — у одного немца. У фельдмаршала фон Левальда, которого он прервал фланговым ударом на этом самом месте — на тщательном обгладывании куриной ножки. Левальд бежал, а одноногая курица была брошена под ноги генералу вместе с охапкой знамен. Потом курицу показали и Апраксину, командовавшему русской армией под Гросс-Егерсдорфом. Тот отослал ее в Петербург, где из курицы было набито чучело, помещенное затем в Кунсткамеру. С тех пор к вкусу курятины у генерал-аншефа всегда примешивался вкус победы.

Но этой курице, как и курице фон Левальда, не суждено было быть просто съеденной. Отворилась дверь. Впрыгнул адъютант, тянущий истошно:

— Его императорское…

И тут вошло императорское величество, левое плечо и брюхо вперед, под ручку графиня Воронцова держится, сзади генерал-адъютанты выглядывают, Мельгунов с Гудовичем. Последним вошел странный пернатый зверь в генеральском мундире.

В тесноте, которая сгустилась в скромном доме генерал-аншефа — будто стены разом сдвинулись, — курицу смел со стола чей-то позументированный локоть, и она понемногу уползла, отпихиваемая ногами, в самый дальний угол.

Куриная нога все еще оставалась в руках у Румянцева, когда царь заключил его в объятия и обцеловал троекратно, как старого друга и собутыльника.

— Что стряслось? — спросил Румянцев. — Инспекцию, что ли, захотел устроить?

— Измена, — коротко ответил император. — Спасай меня, Петр Александрович. Вся надежда у меня осталась на тебя, на Захара и на флот Полянского.

— Захар сейчас в Силезии, — напомнил Румянцев о положении генерал-поручика Чернышева. — Ты сам его просил доучить на австрийцах этого дурака Фридриха тому, что ему недовколотил Салтыков в его собственную шкуру. Раньше пяти дней он тут не будет. Полянского же с капитанами немедленно позовем. А что за измена-то?

Гвардии штаб-ротмистр Федор Иванович Вадковский, оказавшийся комендантом Петербурга, ухитрялся поддерживать в городе некоторое подобие порядка. Сил у него было вполне достаточно, но гарнизон не внушал ни малейшего доверия. Однако если в первые часы переворота основной проблемой были пьяные дебоши и грабежи, то к вечеру началось брожение.

Первым досадным известием стало сообщение об уходе к Ораниенбауму Выборгского полка. Еще через час пришла шлюпка, из которой вывалился истекающий кровью поручик, рассказавший о боях на Котлине. «Там Миних». Только и выхрипел, но разом все объяснил. И подробность добавил: на сигнальной мачте Талызин висит-качается.

Обеспокоенный Вадковский поспешил в Зимний. Там был уже не тот оживленный беспорядок, что сутки назад. Люди мелькали все больше сумрачные, да и стало их куда меньше. Многих гетман Разумовский увел в поход на Нарву и Ревель, но еще больше — просто исчезли. Около императрицы оставался еще Гришка Орлов, но во дворце было пусто, лишь часовые похмельно спрашивали пароль-отзыв под окнами. Вадковский поклонился, приложился к ручке. Когда ритуал был соблюден, перешел к делу.

— У меня, матушка, две вести, — сказал, искривившись сообразно случаю, — гадкая и еще гаже. С какой начать-то?

— С наихудшей, — решил Орлов, — чтобы потом лучшая хорошей показалась.

— Тогда, — изрек Вадковский, — имею вам доложить, что Ивана Лукьяновича Талызина в Кронштадте повесили.

— Плохая новость, — сказал Гришка, — дальше давай.

— Вторая в том, что в Кронштадте вашего супруга, государыня, тоже нет.

Физиономия Орлова отразила недоумение:

— Граф Кирилл отписал, что в Ораниенбауме и Петергофе его тоже не было… Куда ж он утек?

Вадковский посмотрел на Екатерину, но та молчала, и тут гвардии подполковник почувствовал, что та гора, которую он пришел снять со своих плеч, вдруг стала еще тяжелее.

— Куда ж он утек? — повторял между тем Орлов, а потом прояснил чело и беспечно добавил: — Ничего, споймаем! Под какой бы куст ни спрятался…

А куст, сиречь генерал-аншеф Румянцев Петр Александрович, лицезрел перед собой несколько человеческих фигур, блеклых и едва не дрожащих. Лица этих фигур приближались по цвету к колеру их зеленых российских мундиров. Более всего их пугало то, что Румянцев говорил с ними почти ласково. Если бы он, по обыкновению, кричал, клялся всех казнить немедленно, обрушивал на их головы штормы проклятий и девятые валы матерной брани, положение было бы для них вполне привычным. А вот так он с ними никогда не разговаривал…

— Любезные мои, — говорил Петр Александрович, — дорогие… Что мне делать-то с вами, болезные?

И по-куриному склонял голову, будто и верно ждал ответа.

Строй молчал.

— Полковник Суворов! — выкрикнул вдруг Румянцев. Самый низкорослый офицер в строю попытался вытянуться еще сильнее. — Вот вы, — Петр Александрович снова снизил голос до пугающе тихого, — где ваша обычная находчивость и наглость? Скажите мне, умишком убогому, что мне делать? Как поступить-то?

— Расстреляй нас, Петр Александрович! — выкрикнул один капитан, стоявший за три человека до Суворова. — Расстреляй нас к чертовой матери и не мучайся.

— Тебя, — сказал ему Румянцев, — я не спрашиваю. Хотя, раз уж просишь, расстреляю непременно. Я Суворова спрашиваю, Александра Васильевича: что мне делать с вами, охальниками? Люди вы все тут золотые, петля и Сибирь по вас плачут-рыдают слезами крокодиловыми. Я, грешный, всех вас, сволочей, люблю. А вот ваши отцы, братья, сыновья, видать, не любят вас. Знали ведь, когда они руки свои паскудные на государя поднимали, что вы у меня все здесь окажетесь. И что я присяге не изменю — знали. И что я императору Петру товарищ и собутыльник — знали. Так что же мне делать-то с вами теперь?

Строй офицеров молчал.

— Ладно, — сказал им Румянцев, — езжайте все к Чернышеву и воюйте с австрияками. А мятеж задавят те, у кого нет такой вшивой родни. Ясно?

— Вы ж меня расстрелять обещали, — вставил свое давешний капитан.

— И непременно расстреляю… или повешу — как только будет за что, — ответствовал грозный генерал-аншеф.

Иван-город по сравнению с Нарвой и за крепость-то не сошел бы. Так, предмостное укрепление. Но уже возле его старомодных стен гвардия стала топтаться.

— Эй, вы! — кричал им сверху полковник Сипягин. — Я старый инженер, поверьте мне на слово: если вы и возьмете Нарву, половина вас тут ляжет. А дальше что? Будете брать Ревель, потом Ригу, потом Кёнигсберг. А толку?