Мозаичная ловушка - Холли Габбер

Снова вздохнув, Эд одним махом допил сок, стряхнул с колен хлебные крошки и поднял глаза на Саманту.

– После этой игры я понял окончательно: пора опускать занавес. Все. Это был мой прощальный поклон. И по крайней мере я не опозорился… Уходить надо вовремя и с достоинством. Знаешь, Джим Курье уже на закате своей карьеры играл с… Не помню, с кем. Короче, его драли как хотели. И в какой-то момент он, понимая, что игра полностью просажена, на своей подаче устроил цирк: дал ракетку мальчику, собирающему мячи, и разрешил подать ему. Трибуны это восприняли двояко: кто захлопал, кто заулюлюкал… А по мне, это какой-то фарс. Да просто унизительно, черт возьми, разве можно так опускаться! Я не хочу доходить до такого. Я вчера говорил с тестем, и он согласился со мной. Думаю, после рождественских каникул я подпишу все бумаги и подключусь к нашему делу уже окончательно, как полноправный совладелец. Стану настоящим яппи: буду ежедневно ездить в офис, не вылезать из деловых костюмов… И у меня будет собственный кабинет. Забавно…

Саманта молчала, опустив взгляд в тарелку, на которой лежала горка мандариновых долек. Значит, все его фразы о том, что он расстанется с семьей, а тесть с тещей объявят ему войну, были вымыслом, минутной фантазией, ничего не стоящими постельными обещаниями? «Наше дело»… Семейный бизнес… Как основательно сказано. Это, пожалуй, весьма серьезно. Неужели Хейден оказался прав? Неужели это тупик – бесперспективный, жестокий, черный? Неужели уже сейчас можно подводить финальную черту – если не под их отношениями, которые могут тянуться таким манером и дальше, то под надеждами уж точно? Эд, похоже, понял, что его занесло чуть дальше, чем нужно, и попытался исправить положение, но сделал это с медвежьим изяществом.

– А чем ты, собственно, недовольна? – поинтересовался он с немного нарочитой грубоватостью. – Думаешь, я должен играть вечно?

– При чем тут твоя игра? – ответила она тихо, стараясь не встречаться с ним взглядом.

– Ты недовольна тем, что я буду работать на моего тестя? Но так планировалось изначально. Я ведь уже помогаю ему в делах. И неплохо помогаю. Во многих вопросах я уже разобрался досконально, не придется начинать с нуля – это немаловажно. Но я хочу войти в дело на правах пайщика. То есть… Слушай, это всего лишь бизнес и ничего больше. Но мое будущее должно быть определено. И оно должно быть успешным. То есть… Личная жизнь идет сама по себе, разве нет? И разве я должен упускать кусок, который наполовину уже в моем кармане?

Саманта не разомкнула губ, продолжая упрямо смотреть в тарелку. Но какая-то непонятная сила заставила ее чуть качнуть головой в знак согласия со словами Эда.

– Умная девочка, – сказал Эд удовлетворенно. Он с грохотом отодвинул стул и поднялся. – Знаешь, когда нужно помолчать и не нарываться. Сообразительная девочка. Слушай, пойдем наверх, красавица моя. Я ужасно соскучился.

Саманта прочла «Декамерон», еще будучи школьницей, но одно высказывание из этой бессмертной книги врезалось ей в память на всю жизнь: выяснять отношения со своими возлюбленными до или во время похода в постель могут только злобные дуры. Благоразумная женщина сперва позволит мужчине проделать все необходимые манипуляции и лишь затем полезет к нему со своими проблемами. Именно сейчас этими словами следовало воспользоваться как девизом. Дождавшись наступления «потом», Саманта потянулась к Эду, выключавшему настенную лампу, и жарко зашептала ему в плечо:

– Послушай, милый… Но если ты будешь работать в ежедневном режиме, как обычный клерк, ты ведь не сможешь часто приезжать… А как же я?

Эд энергично похлопал ее по бедру, повернулся к стене и глухо отозвался:

– Придумаем что-нибудь.

– Но, Эд… Я с ума схожу от тоски, мне так одиноко без тебя, я хочу видеть тебя чаще.

– Я приезжаю настолько часто, насколько могу. Я тоже без тебя скучаю.

– Мне бывает страшно одной…

– Ну уж бояться точно нечего.

– А по ночам мне холодно…

– В шкафу лежит второе одеяло. Возьми его. Я уже сказал, детка: придумаем что-нибудь. И давай поговорим завтра – я засыпаю.

Через несколько минут его мерное дыхание возвестило, что он и в самом деле заснул. А Саманта лежала с открытыми глазами и смотрела на люстру-шар над кроватью, в темноте напоминающую зловещее осиное гнездо. В ее голове безостановочно крутились слова «дом», «семья», «тесть», «будущее», «бизнес» – они складывались в какие-то странные узоры, распадались, перетасовывались и опять сплетались воедино. Потом вдруг к этим словам присоединились еще два: «тайная содержанка». О господи, неужели? Саманта закрыла лицо руками и передернулась, словно по ее телу прошла судорога. Даже если вынести за скобки слово «семья», где ее дом? Где ее будущее? Все брошено к его ногам? Она птичка в золотой клетке? А он владычествующий падишах, снисходительно пользующийся ею, как наложницей, в свободные от дел, спорта и семьи вечера? Ее ладони плотнее прижались к лицу, сквозь пальцы просочились горячие слезы. Она ведь любит его! Любит каждый дюйм великолепного рельефного тела, его жесты, манеру говорить и смеяться, нелепую медвежью походку. Любит, несмотря ни на что! Но у нее достанет сил раздавить свое чувство, как ядовитого паука. Он увидит… Она докажет ему, что у нее есть и гордость, и чувство собственного достоинства, и право на полноценную жизнь!

Спать Саманта не могла. Нескончаемый разговор с самой собой, ведшийся беззвучно, но в гневно-патетическом ключе и на повышенных тонах, подстегивал ее и, наконец, довел до такой степени нервозной взвинченности, что Саманта чуть не начала подпрыгивать на кровати. Она крутилась, вертелась и напряженно ждала, когда кромешную ночную тьму размоет блеклый рассвет. Около пяти она тихонько встала и стала собирать дорожную сумку, стараясь не смотреть на крепко спавшего Эда. Ее трясло как в лихорадке, зуб не попадал на зуб, и даже два шерстяных свитера, надетых один поверх другого, не помогли унять эту мучительную гадкую дрожь. Еще через час воздух за окном стал сиренево-серым, уже можно было различить вдалеке, за пределами владений Эда, группку понурых отсыревших тополей, голые ветки которых подрагивали так же знобко, как ледяные пальцы Саманты.

Бесшумно спустившись вниз, она обмотала шею шарфом, подтянула молнию теплой куртки до самого носа, потом забросила на плечо сумку (в последний момент она попыталась сообразить, что именно туда положила, но не смогла этого припомнить) и так же осторожно вышла за дверь.

Холодный промозглый воздух не освежил ее, а, напротив, как-то странно оглушил: дышать стало тяжелее, а дрожь только усилилась. Хорошо еще, дождь со снегом ночью прекратился. Саманта немножко постояла на месте, потом прерывисто вздохнула, упрямо поддернула сумку и потащилась прямо по лужам, покрытым морщинистой ледяной пенкой, – прочь из этого проклятого места. Пусть, пусть он увидит!..

До магистрального шоссе ничего не стоило дойти пешком, а там уж можно будет остановить первую попавшуюся попутную машину и автостопом добраться до города. Решение было принято, и теперь Саманта торопливо шагала по замершим в сладкой предутренней дреме улочкам Ричмонд-Хилла. Порой то слева, то справа вспыхивали желтым светом окна домов: местные жители, зевая и потягиваясь, готовились окунуться в очередной наступающий день, каким бы отвратительным он ни был. Мимо проехал парень на велосипеде в смешной скандинавской шапочке с ушками. Он окинул Саманту удивленным взглядом и поколесил дальше, разбрызгивая по сторонам стылые лужи. Потом ее обогнал почтовый фургончик, потом желтый школьный автобус. Клокастое грязное небо, похожее на выброшенное на помойку драное лоскутное одеяло, висело низко над головой, светлее почти не становилось, теплее тоже. Саманта шла все вперед и вперед, с беспокойством осознавая, что ее мысли начинают путаться, а морозный ветер пьянит и усыпляет, – именно теперь ей больше всего хотелось оказаться в уютной кровати, свернуться в клубочек и заснуть. И не важно, где будет находиться эта кровать, главное, чтобы ей дали согреться и выспаться. Однако вернуться не позволяла гордость, и Саманта, усиленно моргая (в глаза словно пригоршнями сыпали песок!) и шмыгая набухшим носом, упорно, будто заведенная механическая игрушка, продвигалась по намеченному пути, на ходу теряя остатки мыслительных способностей.