Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина - Александра Вадимовна Николаенко

толк, о чем говорят ему, то советовал очевидные, совершенно невероятные глупости, ради каких не стоило заводить с ним беседы.

Хуже того. Николай Васильевич подозревал (вероятней всего, справедливо), что даже если вдруг повезет ему со слушателем и достанется какой-нибудь из внимательных, молчаливых, то внимание его, молчание и кивки могут означать двойную игру подковерную. Могут означать, что собеседник халтурит, одновременно ведет свой собственный внутренний диалог, даже отдаленно не имеющий отношения к его делу, в то время как…

В то время как внутренний собеседник Николая Васильевича был, без сомнения, человек неравнодушный и сострадательный. Называя Николая Васильевича «старым ослом», он одновременно называл «старым ослом» и себя, что имеет во всякой беседе большое значение. Потому что одно дело, когда собеседник скажет тебе: «Осел!» – и совсем другое, когда ты сам себе это скажешь.

Так что во внутренних диалогах обходилось хотя и не без взаимных оскорблений, зато и без смертельных обид, ибо обида, самому себе нанесенная, скорее напоминает дружеское участие.

Итак, внутренний собеседник Николая Васильевича был человек заинтересованный в делах его, живо сострадательный, душевный. Ему не нужно было обрисовывать ситуацию и ее разжевывать, ибо он был одновременно и свидетелем, и соучастником дел его.

Он всегда был рядом, то есть внутри Николая Васильевича, видел мир его глазами и одновременно имел на мир этот собственный взгляд, они частенько расходились в вопросах политики и в отношении ужина. Один из них предпочитал картошку, а другой – макароны, или один – пюре, другой – сосиски или пельмени, один – кетчуп, другой – горчицу, однако, по сути, все это были такие мелочи! И за долгие годы совместной жизни эти двое научились договариваться и прощать. Но, когда обида была крепка, а оскорбление непростительно, они погружались в тягостное молчание. Когда же нарушали они молчание это, рождалась простая истина: человек не может долго жить без прощения себя самого.

Пожелай

И дано ему было слово, и слово это было – забудь!

Ф.М. Булкин

В день же тот дано было Валентину Андреевичу слово, и оно прозвучало в голове его, в помещении офисном, посередь ноябрьских сумерек, возникнув абсолютно из ничего. И было оно: «ПОЖЕЛАЙ!»

Остальные мысли Валентина Андреевича – желанья, жизненной привычкой в слова облаченные, – были мелочны, подотчетны голосу разума, суетны, предсказуемы, ибо вытекали одно из другого и звучали как будто на отдалении, покружившись, таяли, забывались.

Хорошо, когда человек умеет противостоять желаньям своим. Ибо так же далеко воображение наше от реальности, как надежды юности – от реализовавшей их старости и тем паче итога.

Валентин Андреевич обладал подобным умением, даром терпения и смирения, и нередко, проснувшись средь ночи, мучимый жаждой, полежав под одеялом пару минуточек, даже это желание находил в себе сил усыпить. Все желанья прежние появлялись в нем в результате какого-нибудь события, наблюдения, ощущения физического – пояснением, комментарием; словом, приходили и уходили желанья от человека этого, не преобразуясь в движение.

«Пожелай!» же вспыхнуло в голове его совершенно внезапно, безотносительно, беспричинно… ослепительным светом. Мало того, слово было произнесено столь убедительно, что хотелось попробовать… Мало и этого: в нем было пусть не обещание, но… надежда.

«Пожелать?» – Валентин Андреевич вздрогнул. За окнами проползал коротенький сумрачный день. Крыши, трубы и стужа. «ПОЖЕЛАЙ!» – снова вспыхнуло в голове, еще более оглушительно, подобно громовому разряду, молнии, что в глазах его защипало, а внутри загудело. Валентин Андреевич с ужасом стиснул голову, сжал виски, но под пальцами продолжало гудеть и вибрировать слово, данное ему в этот день. И от этого было в нем ощущение, что еще лишь раз… И либо он пожелает, либо желание пожелать разорвет черепное желаний-хранилище в черепки.

В дверь заходили и выходили сотрудники. Что-то говорили иногда Валентину Андреевичу. Он сидел по-прежнему, сжимая ладонями голову, напряженно, всей сутью своей противостоя желанию пожелать.

Шли минуты, перевариваясь в часы. Мысли постепенно приходили в себя от страшного потрясения. Некоторые из них, вновь ожившие, шепотом обсуждали в голове его странный случай, поначалу тревожно и беспокойно, но вскоре вновь вернулись на круги своя. В голове становилось уютней. Мысли жужжали, ползали, переползали, оседали пылью на полках, бумагах, папках, столе…

Но «ПОЖЕЛАЙ!» настигло несчастного и в этом уюте. Он дернулся. Страшное слово давило на него изнутри, в противоборстве мучительном сам он давил снаружи, сжимая голову крепче, вкладывая все силы свои в усилие удержаться от желания пожелать. Так, безмолвный и безответный, зажмурив глаза, сидел он до самого вечера. Не шевелясь.

Слово стихло.

Больше никогда уже не услышал его Валентин Андреевич. Иногда вспоминая об этом странном случае в офисе, думал он с большим облегчением, что в тот день, возможно, удалось ему избежать удара смертельного, кровоизлияния, аневризмы… мало ли чего мог он в тот день избежать, пожелав? Все желания человеческие, стремления приводят к неутешительному финалу.

Так, одержав победу над данным словом, жил дальше наш Валентин Андреевич, изредка позволяя желаньям своим обсуждать, что было бы, если…

Иногда сожалея, что так и не попробовал пожелать.

Консультант по связям

И живи тут, как сможешь, как вытерпишь. Небо серое, листья серые. Моросит. Может, вниз мне за газетой пойти сходить? Заодно пройти мимо нее… Посмотреть, не спросит ли она, куда это я в такую дрянь неприютную в одних тапочках?

Ф.М. Булкин

Всякое случается, неисповедимы пути, и на этот раз вышло так, что некоего Пузикова Леонида Гавриловича, консультанта одного из салонов мобильной связи на длинной улице, существо никчемное, как и все эти консультанты, но зачем-то явленное на свет, всегда морозно-румяное, ангельски белокурое, безропотно-пучеглазое, пунктуальное, тихое до той степени, что, кажется, и нечего возразить, сократили.

Дело вышло так, как выходит оно всегда, без вмешательства высших сил, то есть обходится нашими, и его, бедолагу безропотного, сократили, потому что если уж выбирать, кого сокращать, от других из нас значительно больше толку.

Тем не менее Пузиков опять нашел себе место вдоль все той же улицы: когда такая вот длинная улица, вдоль по ней, и с той стороны, и еще во дворах у человека гораздо больше возможностей найти себе место в жизни. Но беднягу вскоре сократили и там, и еще раз, еще, и начали уже сокращать с противоположной стороны, где нечетная нумерация.

С каждым сокращением Леонид Гаврилович как-то сокращался и сам от обиды и делался еще более и более тихим и незаметным. Бывает так, что