Тысяча лун - Себастьян Барри

Помимо всего, в воздухе висело ощущение как после катастрофы – когда неотступно ждешь, что беда повторится. Но ничего не происходило, никакие всадники не налетали на ферму, и мы по глупости своей были даже несколько разочарованы, когда, разумеется, должны были бы испытывать радость и облегчение.

Потом – раз уж мы, как видно, вступили в пору неожиданных чудес – сам Джас Джонски приехал к нам, чтобы «объясниться». То, что за этим последовало, я расскажу вам с твердостью, какой не чувствовала тогда и, возможно, не чувствую до сих пор.

Я уверена, что у Джаса Джонски, как и у нас, было острое ощущение нависшей опасности – но по другим причинам.

Что я думала про Джаса Джонски? Теперь я думала, что это он ранил меня так, как только мужчина может ранить женщину, – вторгнуться в нее, как вор и убийца, и смертельно оскорбить ее сердце. Я взяла Пег в судьи по этому делу. Я изложила ей обстоятельства, и она вынесла вердикт. Почему я вручила девушке, такой же потерянной, как я сама, столь великую власть? Я не знала. Но я составила впечатление о Фрэнке Паркмане и как-то не видела его в роли своего обидчика.

Других подозреваемых у меня на примете не было. Память утонула в виски, но душа этой памяти еще жила во мне. Билась внутри.

По прошествии времени у меня возникло пугающее чувство, что случившееся со мной – ничто; ничто, нагроможденное на ничто. Это была странная и упорная мысль, которая червем проникла в меня, в гнездо моих лучших мыслей и начала его разорять. Она висела на мне тяжестью, стремясь раздавить. Во власти ее мне стало казаться: даже если я сейчас заговорю и скажу мужчинам, что это определенно был Джас Джонски, их ответ удивит и ошеломит меня. Они будут сидеть как ни в чем не бывало, эта новость их не заинтересует, они лишь удивятся, что я принимаю это так близко к сердцу. Незначащую мелочь, которую неминуемо должны перенести все девушки согласно общему замыслу мироустройства. Для них это не будет значить ничего. Слово «ничего» многажды прозвучит из их уст в приложении ко мне. Под тяжестью этой мысли я снова и снова умирала. Я дрожала от ощущения своей ужасной незначительности. Я будто слышала, как мужчины смеются надо мной и переглядываются в притворном удивлении; а потом, воображала я, они от меня отвернутся и никогда больше не обратятся ко мне с той нежностью и любовью, за которую я хранила их в своем сердце. Я воображала, что они будут считать меня попорченной – погубленной, как сказал бы проповедник – и что даже Розали не сможет зашить меня снова, и никакая весна и никакое лето не сотрут той гнусной зимы. Что теперь я – товар, потерявший цену, дерюга, не стоящая гроша, и жалобный козодой больше не пропоет для меня, Томас Макналти не проявит материнской доброты, а Джон Коул – отцовской заботы. Что потом, возможно, они выставят меня на дорогу. Что меня выбросят, как обесцененный конфедератский доллар, и никого не пошлют, чтобы взять меня обратно. Что, взломав дверку, ведущую в меня, Джас Джонски распахнул двери моего дома, открыв их ветрам, воющим бурям и всем мимохожим грабителям.

И тут вышла одна из самых странных бесед, какие мне доводилось видеть. В ней было столько темного, что никакой дневной свет не помог бы.

Справедливости ради скажу, что Джас Джонски проявил храбрость, приехав сюда, на ферму Лайджа, где у него не было ни единого друга. Где ему пришлось стоять перед четырьмя озлобленными мужчинами и двумя мрачными женщинами и куда его даже не приглашали. Наоборот. Скорее, эти шестеро с удовольствием распялили бы его шкуру на двери. Он явился так же, как в первый раз (я говорю про первый раз, когда он приехал оправдываться, а не про его многочисленные визиты в качестве поклонника). Вероятно, он думал, что обидчики Теннисона обнаружены в лице Аврелия Литтлфэра и его сотоварищей. Но может быть, Уинкл Кинг решил действовать, выслушав горестные жалобы Джаса Джонски, без ведома даже полковника?

Жизнь казалась мне трясиной, в которой столько всего говорится и столько всего не говорится, а посередине – то, что могут высказать только ангелы, ведь они, по слухам, всеведущи.

И вот наш небольшой отряд вышел против Джаса Джонски – четверо мужчин и мы с Розали. Был ясный летний вечер. Мы завидели Джаса Джонски издалека – он приближался с северо-востока. В это время на карауле стояла Розали. Мужчины в доме ели жаркое, но по зову Розали вышли, чтобы встретить этого краснолицего мальчишку.

Он приехал с важным делом, но его кобыла опять не давалась себя привязать – так же как в прошлый раз.

– Черт бы тебя подрал, – сказал он.

Шесть пар глаз наблюдали за ним, не удостоив приветствием или вообще хоть словом.

Первое, что он сделал – видимо, заранее решил, – подошел к Теннисону и протянул ему руку.

– Я хотел сказать, мне очень жаль, что вас избили, мистер Бугеро, – сказал он. – Я не желал вам никакого зла.

Теннисон не подал руки в ответ – но, может, просто из замешательства, а не из осторожности или обиды.

– Я просто решил, что должен это сказать, – продолжал Джас Джонски. – Подумал просто.

И он отступил шагов на пять. Тут я спустилась с крыльца, подошла прямо к Джону Коулу и встала рядом с ним. Я как будто вросла в землю ногами – может, я потом еще и корни пущу и дам урожай.

– И вдобавок к тому, что я уже сказал, я хочу сказать, что Винону привезли, когда она была совсем плоха от раны. Я ее не захватывал и ничего такого. Это Уинкл Кинг нашел ее на дороге и притащил ко мне.

А доктору Тарпу он говорил другое, подумала я. Ведь он сказал доктору, что меня нашли люди полковника, возвращаясь с поля битвы? Именно. А Уинкл Кинг меня не знает, откуда ему меня знать? Но я пока промолчала, не желая мешать Джасу Джонски играть роль Сократа, произносящего речь перед пятью сотнями судей.

– Я просто не успел дать вам знать, и вообще, Мемухан Тарп с этим справился. – Джас Джонски продолжал ораторствовать в свою защиту, несмотря на мои мысли, если можно так выразиться. – Я его вызвал, и он содрал с меня два доллара за то, что я предоставил ему возможность вылечить Винону. И я был оченно рад, что мог ей помочь. Я просто хочу сказать, что не захватываю девушек в плен и вообще ничего ей не делал, кроме того, что хотел на ней жениться.

Я помню, что Джон Коул произнес только «хмм», возможно выражая неодобрение или недоверие, а возможно, и нет.

– Ты что, после всего еще думаешь на ней жениться? – сказала Розали у нас за спиной – возможно, сама себе. – Да ты дурак безмозглый.

Джас Джонски так завелся от всех своих речей и, видимо, так боялся Джона Коула и всех нас, что – я должна признаться – разревелся. Просто зарыдал, как ребенок. Я думаю, он сам был тому не рад. Но слезы приходят непрошеными. Я это отлично знала.

– Твое дело не к этим людям, а только ко мне, – сказала я.

Я попросила своих отойти назад, на веранду, и дать мне поговорить с мальчишкой наедине. Они не возражали, поскольку собирались стоять тут же, вооруженные не хуже императоров. Но я вдруг поняла, что это мне на руку – когда во время разговора за мной стоит вооруженная сила. В то же время я молилась, обращаясь назад во времени, – молилась своей матери, чтобы она даровала сил мне самой. Я знала, что мне нанесли великую рану; правду сказать, я чувствовала, что где-то в самой середке у меня зародилась гниль, так мне это представлялось, и меня это чрезвычайно пугало. Попробуйте чинить дамбу, когда через нее несется поток. Тем более голыми руками.