Спящая - Мария Евгеньевна Некрасова

– Это что такое?! – Она завопила, кажется, на всю улицу, Лёке уши заложило. – А ну брысь отсюда! У него астма! Вы чьи?! Домой, домой! – Она махала рукой прямо перед носом у собак и ещё притопывала для наглядности. Другие бы псы точно набросились, а Лёкины слушались, терпели. Только тихонько боялись:

– Выгонит, выгонит!..

Где-то в стороне хихикнул дурацкий Славик. Эти трое сидели верхом на заборе дома напротив и с любопытством наблюдали за происходящим. Лёка с досадой отметил, что пострадали они так себе, даже крови не видать.

– Пойдём домой. – Цветочный. Лёка решил не пугать её пока своим человеческим. Чёрт его знает, что с ним такое случилось, может, разучился, может… Это было не важно сейчас. Случилось то, чего он боялся все эти месяцы: мать узнала. Что теперь? Он не отдаст своих собак. Не отдаст!

– Идём-идём, – мать ещё раз топнула: – Брысь!

Собаки не шелохнулись.

– Это мои. Они пойдут с нами.

Мать удивлённо подняла глаза:

– Что значит твои? У тебя астма! Откуда они?!

Юрик на заборе злорадно заржал. Наверное, со стороны и правда смотрелось нелепо: Лёка молчит, мать ругается будто сама с собой.

По дорожке мимо шли соседи с автобусной остановки, здоровались, окидывая компанию удивлённым взглядом, кто-то прятал глаза и старался поскорее пройти мимо, должно быть, догадываясь, что здесь происходит. Тётя Катя – соседка напротив – подходила к своему дому. Компания дурацкого Славика поспешно спрыгнула с забора во двор. Соседка даже не заметила. Встала столбом и уставилась на Лёку с собаками. Мать стояла спиной, не видела…

– Сказал, «мои». Идём домой, а то сейчас вся деревня соберётся посмотреть на скандал. – Лёка развернулся и пошёл первый во двор. Собаки конвоировали его с двух сторон, то и дело оборачиваясь на эту, которая выгоняет.

Он хорошо это придумал: напомнить про свидетелей. Мать слишком волнуется, что о ней там подумают, и при соседях скандалить не станет. Исподтишка Лёка посматривал, как она рассеянно бредёт следом, оборачиваясь на проходящих соседей, кивая, словно не ехала с ними только что в одном автобусе. Едва она вошла во двор и заперла калитку, как всё пошло так, как Лёка боялся все эти месяцы.

Мать аккуратно поставила сумку на дрова, взяла там же большую метлу и двинулась на него и собак. Собаки так и стояли с двух сторон от Лёки и тоже нервничали.

– Что происходит? – она говорила это громким шёпотом: боялась, как всегда, что услышат соседи. – Что значит «мои», где ты их подобрал?! У тебя астма!

– Выгонит! Выгонит! – собаки дружно оскалились и прислонились к Лёке с двух сторон, сильно сдавив ноги. Мать со своей метлой стояла в шаге от них, и лицо у неё было скорее растерянное, чем злое.

– Славик хотел топить. Давно, весной. Они давно со мной. А приступ был только сейчас, когда Славик пришёл. С ними не было. Они мои. От Славика астма. Не от них.

– Что ты болтаешь! Я не для того таскала тебя по врачам, они-то врать не будут! Тебе сказано: нельзя! Помереть хочешь?!

Собак мелко трясло. Они не понимали, что говорит эта с метлой, даже интонации не понимали: Лёка не говорил с ними на человеческом. Только знали, что она опасна…

– Не трогать! Ничего она вам не сделает.

– Выгони сейчас же!

– Нет. Друзей не выгоняют.

– А я тебе кто?! – она швырнула метлу в поленницу так, что от удара отлетел кусок черенка, и разрыдалась. Тихо, чтобы соседи не слышали. – Ты хочешь умереть?

– Я не умру. С ними приступов не было. Давно уже.

– Это ничего не значит! Это совпадение. Врач же ясно сказал…

– Чушь!

Собаки жались к Лёке и скалились. Им было страшно.

– Да они же бешеные! Злющие же. Я видела, как они ребят… Я схожу за ружьём к дяде Коле! – Она развернулась и не пошла – побежала к калитке. Лёка даже замер на секунду от такого поворота. Она была серьёзна как никогда, его мать, которая…

Он бросился наперерез, собаки за ним. Успел в последний момент – обогнал, закрыл спиной калитку.

– Ты не посмеешь. Я тебе этого не прощу. Они мои, как ты не понимаешь! – Он говорил с ней на цветочном языке уже очень давно. Так давно, что, кажется, стал подзабывать человеческий. И она понимала. Вроде понимала, без слов, отвечала на незаданные вопросы, приносила то, чего не просили вслух, всё понимала! А теперь хотела бежать за ружьём!

– Только попробуй… – Кажется, у него вздёрнулась верхняя губа, как в оскале. Собаки жались к ногам: она ничего им не сделает! А если попробует…

– Иногда я тебя боюсь. – Мать взяла с брёвен сумку и пошла в дом, сутулясь, как всегда, когда растерянна, когда не знает, что делать.

Лёка так и стоял, опершись спиной на калитку, вцепившись обеими руками в холки собак и всё ёще нелепо скалясь. Стоял смотрел, как мать поднимается на крыльцо, заходит в дом.

– Не выгонит. Не бойтесь.

Собаки не ответили. Их ещё трясло. Лёка завёл их в сарай, а сам пошёл к матери. Надо всё-таки объяснить ей, чтобы глупостей не наделала. Собаки и так напуганы.

Мать задумчиво мыла картошку в тазу, даже не вздрогнула, когда Лёка хлопнул дверью. Он сел за стол, взял свой ножик, выудил мокрую и ещё грязноватую картофелину и стал чистить, как всегда.

– Ничего не случилось. Они не сделают мне ничего плохого.

– А ребята? Я видела, как они их…

– А ребята пришли меня бить, как обычно. Собаки защитили и тоже ничего особенного не сделали. У Юрика только штаны порваны.

Мать улыбнулась:

– Видела. Ох выскажет мне его мать!

– Я с ними счастлив, понимаешь? Они мои друзья, не эти все. Они. Они знаешь как радуются, когда я прихожу! Как будто это лучшее, что с ними в жизни случалось. Ты же сама хотела собаку. Тогда, в поезде, помнишь?!

– Тебе шесть лет было! Я думала, ты забыл. – Мать слила грязную воду, взяла второй нож и уселась за стол напротив Лёки. Лицо уже было расслабленное, она сдалась. – Вьёшь из меня верёвки… Как ты их назвал-то хоть?

Не то чтобы Лёка удивился дурацкому вопросу. Даже не расстроился. Он привык, он знал: мать может понимать очень многое, может разговаривать будто сама с собой, слыша на цветочном каждое Лёкино слово, может промолчать, когда надо, – и при этом не понимать самых важных вещей. В цветочном языке нет и не может быть обращений. Тот, к кому ты