Умытые кровью. Книга 1. Поганое семя - Феликс Разумовский

Вытащил деревянную затычку и принялся разливать по кружкам облагороженный особым образом спирт. От него никогда не болела голова, быстрее заживали раны и со стопроцентной вероятностью дохли глисты и насекомые. Рецепт приготовления эликсира был прост, но, как и все великое, имел свои маленькие хитрости. Спирт полагалось брать исключительно неразбавленный, гильзу – свежестрелянную и непременно от трехдюймового снаряда, а наполнять ее следовало в укромном месте, подальше от любопытных глаз, иначе чудо-бальзам мог не успеть настояться.

– Огонь!

Разом сдвинули кружки, выпили и, зажевав чесночком, принялись за жирные, щедро перченные щи. Ели их с черным хлебом, густо посыпанным крупной солью.

Когда дело дошло до гречки, рассыпчатой, сдобренной янтарным маслом, в землянке появился Полубояринов.

– Бог в помощь, однополчане!

Поручик был мрачен. Батальонный командир заставил его изводить муштрой унтеров.

Заметив гильзу, он налил одному себе, выпил, крякнул и начал шумно хлебать щи.

– Две новости, господа. Начну с приятной. Вечером нас ждут на парную лосятину, Кузьмицкий берется приготовить паштет из печени.

– Будем, непременно будем. – Граевский облизал ложку и сунул ее за голенище сапога. – Расширим рацион с превеликим удовольствием. А что же, Полубояринов, за вторая новость? Царь перевешал думский комитет? Или Родзянку утопил в Неве?

Он зевнул – после бани, обеда и спирта клонило в сон.

– Не до того Николаше, он от престола отрекся, еще вчера, в Пскове. – Поручик выловил хрящ с махрами мяса, с хрустом разгрыз. – В пользу великого князя Михаила. Чижик чирикал, в штаб дивизии телеграмма пришла.

Чижиком они называли полкового адъютанта Синицина – молодого, бойкого и не в меру говорливого подпоручика.

– В пользу Михаила Александровича? – С вытянувшимся лицом граф Ухтомский закурил, забыв про еду. Ему вспомнилась женитьба великого князя – тайная, вопреки воле отца, утвердившего «Учреждение об Императорской фамилии», на дочери простого адвоката.

Стоял девятьсот одиннадцатый, до начала войны оставалось целых три года. В веселой Вене звучала музыка, кружились головы от женских взглядов, и пенилось в высоких кружках пиво. А в православном храме было торжественно и величаво – это Михаил Романов тайно венчался со своей возлюбленной Натальей Шереметевской. И венец над головой жениха держал он, граф Ухтомский, лучший друг и доверенное лицо великого князя. Будущего императора России, черт побери!

– Допрыгался царскосельский суслик. – Граевский снова зевнул и, устраиваясь поудобнее, вытянулся на койке. – Заварил кашу – и в сторону. А кто расхлебывать будет? Уж не эти ли пустолаи из Временного думского комитета?

– Да, обделались их величество, теперь вони не оберешься. – Не переставая жевать, Страшила потряс пустую гильзу, вздохнул. – Граевский, будь добр, поставь чайку.

Все молчали, говорить не хотелось.

Третьего дня в полку поползли слухи о том, что в Санкт-Петербурге случились беспорядки и власть в столице перешла к Временному комитету Государственной думы, созданному «для водворения порядка и сношений с учреждениями и лицами». Эта новость никого особо не тронула – ну, перешла и перешла, хрен редьки не слаще. В Думе такие же кретины, как в «звездной палате». Но чтобы вот так, в три дня, самодержец и помазанник Божий отрекся от престола – невероятно!

Может, и войне этой чертовой скоро конец? Не будет больше ни вшей, ни грязи, ни загаженных окопов…

– Хоть бы агитатор какой заглянул, внес ясность. – Вздохнув, Страшила положил ложку, и все дружно рассмеялись, даже Ухтомский отвлекся от своих мечтаний – агитаторы, особенно большевики, в расположение первой роты не совались.

Поначалу, конечно, пробовали. Лезли с задушевными беседами, читали «Окопную правду», призывали крепить пролетарское единство. Только однажды Граевский загнал одного из них в окоп во время немецкой атаки. От свиста осколков и грохота снарядов, от глянца орлов на германских шлемах агитатору сделалось дурно. Он сразу же забыл о язвах капитализма и отдался во власть собственного недуга – «медвежьего».

Агитаторы отстали, больше своим вниманием первую роту не жаловали. Потом, правда, приходил еще один, тощий, в очках, видимо из студентов, много говорил, что хорошо бы все отнять и поделить поровну. Солдаты плотно обступили его, слушали внимательно. Но когда Страшила предложил фельдфебелю Клюеву, полному Георгиевскому кавалеру, для начала отдать полбанта очкастому, тот сразу осерчал и пинками выгнал агитатора из окопа. Так что революционный процесс в первой роте шел вяло.

– Ну, довольно, господа, разговоры о политике не способствуют пищеварению. – Граф Ухтомский закурил и вышел на воздух охладить разгоряченную голову. В мыслях его была сумятица. Кажется, давно ли праздновали трехсотлетие дома Романовых и огромная, от моря до моря, империя представлялась незыблемой твердыней, а самодержавие – богоугодным столпом, подпирающим саму суть российской жизни. И вот за три дня державный монолит потерял опору, рухнул и полетел к чертовой матери. Колосс оказался на глиняных ногах. А все этот венценосный слабовольный слизняк. Потопил флот при Цусиме, отдал Порт-Артур, допустил бардак девятьсот пятого года и в довершение решил убраться в самый разгар им же затеянной бойни. «Скатертью дорога». Выбросив окурок, Ухтомский развернулся и отправился назад в землянку. Там раздавался дружный храп – жизнь, черт побери, продолжалась.

Вечером заглянули к Кузьмицкому. Пулеметчики обосновались на краю ольхового леска и при устройстве жилья здорово дали маху – рядом находилось болото. Пока стояли морозы, в землянках было сухо, но едва началась распутица, внутри по щиколотку выступили грунтовые воды. Рыть же новые было лень. Плевать, ходить по мокрым доскам все равно куда приятнее, чем под немецкими пулями.

– Здорово, соседи. – С трудом открыв разбухшую дверь, Полубояринов пробрался в землянку и шумно потянул носом воздух: – Каков амбрэ!

Воздух наполняли густые запахи мяса, спирта и болота.

– Вечер добрый, господа. – Граевский, Страшила и граф Ухтомский вошли следом и уселись за расшатанный низкий стол. В предвкушении печеночного паштета глаза их блестели.

Граевскому внезапно вспомнилось торжество, посвященное именинам тетушки. Праздничный стол напоминал яркую майскую клумбу, от множества закусок рябило в глазах. На дорогом фарфоре отливал перламутром балык, пунцово краснела семга, розовела нежная, с белыми прослойками жира ветчина. Икра была двух сортов, агатово-черная, паюсная, и серая – свежая зернистая.

Тут же распустились цветы из сливочного масла, стояли паштет из рябчика, салаты, украшенные букетами из овощей, и помидоры, прослоенные испанским луком и густо припудренные египетским перцем. Лунным светом серебрились сардинки, залитые прованским маслом, стыли на льду остендские устрицы. Лангусты и омары, сваренные в соленом растворе с лавровым листом, ревельские кильки и истекающий жиром залом источали пряное, ни с чем не сравнимое благоухание.