Война все спишет. Воспоминания офицера-связиста 31-й армии. 1941-1945 - Леонид Рабичев

Эрна тяжело переживала трагедию. Единственное желание ее родителей было выдать ее поскорее замуж, и они знакомили ее то с одним, то с другим потенциальным женихом – это были монтеры, продавцы магазинов, в основном люди уже не молодые, а она была девочкой, охваченной романтическими мечтами. Сначала мечтала стать художницей, увлекалась поэзией Блока, Пастернака и в подлинниках – Рильке.

Родители не понимали и осуждали ее, а она поступила на искусствоведческое отделение филологического факультета Московского университета и увлекалась французскими импрессионистами.

Красивая девочка с длинными-предлинными косами, с глазами русалки. Что-то немецкое всегда было в ней – мечтательность сочеталась со стремлением разложить все по полочкам. Рациональный ум, умение четко и ясно формулировать свои мысли, но тогда, в двадцать лет, и мистические озарения, женственность, и чудесное желание поделиться всем, что она узнавала из книг, с друзьями.

Это был первый мой вечер после года училища и семи месяцев жизни в блиндажах, обстрелов, бомбежек, и мне казалось, что никогда еще мне так хорошо не было.

Ни я в Эрну, ни она в меня не влюбились, я даже не знаю почему. Оставшиеся девять дней отпуска после занятий в университете она проводила со мной, вернее, она руководила мной, а я с восторгом и благодарностью следовал за ней, слушал ее. Мы по московским переулкам подходили к храмам – или загаженным, или превращенным в складские помещения, – и она рассказывала мне (откуда знала?), кем и когда они были построены и чем отличались друг от друга, и что такое нарышкинское барокко и московский ампир, и сколько в архитектуре их самобытности и неподвластного времени величия.

Еще не была построена гостиница «Россия», и мы вечерами бродили по узеньким переулкам, между старыми двухэтажными, битком набитыми замоскворецким разным людом бывшими купеческими особняками, заходили в узкие и темные дворы и дворики.

Помню узкий двор четырехэтажного дома, вдоль стен которого от первого до четвертого этажа тянулся, поднимаясь все выше и выше, тротуар, двор, замощенный булыжником, и вдоль тротуара двери квартир. Противоположные стены на уровне каждого этажа соединялись висящими в воздухе переходами, на перилах которых сушилось белье. Некоторые дворы напоминали то ли купеческий быт пьес Островского, то ли петербургские трущобы из романов Достоевского. Это была Москва со своим неповторимым лицом, и дыхание перехватывало от соприкосновения с историей. А Эрна каждый раз приводила меня на новое место.

Эти мои скитания по переулкам и дворикам Замоскворечья врезались в мою память и остались важной частью моего фронтового представления о Родине.

В один из последних дней своего отпуска увидел я вывеску журнала «Знамя». В планшете у меня были стихи, а в голове сумасшедшая идея – вместо командира взвода связи стать военным корреспондентом.

Я открыл дверь редакции.

Идея кому-то понравилась, написали на бланке отношение в редакцию армейской газеты, подписала Михайлова.

Стихи же, по совету Осипа Максимовича и Лили Брик, я отнес в журнал «Смена». Там в номере четвертом за 1944 год их напечатали.

Любимая, где ты? Что это за горе? / Вернусь контрабандой в твои времена. / На месте оврага и дерева – море, / И вместо окна и герани – волна. / Лыжня и трава, над помойкою грач? / Но поздно. Из памяти выпало слово. / И мечется ум на границе былого, / а молодость – то и не то, и хоть плачь?

5 декабря 1943 года

«Дорогие мои! После двухдневных автомобильных мытарств прибыл в часть. Пришлось по дороге переменить до десятка автомашин. К счастью, все окончилось благополучно. Я отдохнул, наелся, выспался. Несмотря на некоторое опоздание, командование оценило мой отпуск.

От Москвы у меня осталось очень хорошее впечатление За время войны я приобрел настоящих, ценных и любящих меня друзей. Завтра обновлю свои дровни и покачу по дорогам Смоленщины…»

13 декабря 1943 года (письмо от Эрны Ларионовой)

«…Ну, сероглазый солдат, хочешь знать, что я делаю?

Получила от тебя письмо, очень полюбила тебя за те дни в Москве. Какая-то была в тебе тишина, полнота, ласковость. Может, их мне и не хватало тогда. Помню глаза твоей мамы вечером у тебя… Мучаюсь немного про себя, но жаловаться не хочется. Я ведь довольна «кусочком вечера», когда ты был у меня…»

14 декабря 1943 года

«Дорогие мои! С тех пор, как возвратился, я непрерывно нахожусь в разъездах, и сейчас ночь застала меня в дороге. Приближается годовщина нашей роты. К своему празднику, как-никак, а надо подготовиться. Теперь Москва кажется далеко позади, как будто не был там или как будто такой беспокойный сон приснился. Погода стоит сырая, осенняя. Болота не замерзают. На телеге ехать скользко, а на санях – тяжело. Приходится ходить больше пешком».

7 января 1944 года (письмо от Таи Смирновой)

«Благодарю за поздравление с Новым годом, который начался для меня печально – я не вылезаю из гриппа и всяких осложнений… Теперь мне уже 21 год (с 1 января), но на меня это действует печально. Уныло действует обстановка и в университете. На студентов там не обращают внимания, не устроили даже новогоднего вечера. Скоро месяц, как я не получаю от моего жениха Вали писем, это после ежедневных.

Мучает неизвестность».

20 января 1944 года (от Эрны)

«Ленечка!

Получила вчера твое письмо, но пришло оно в темную минуту – у меня была Тая, изменившаяся и постаревшая за несколько часов. Больше о Валентине ничего не надо узнавать. Отец уже получил извещение. Вот и все.

Напиши ей, дорогой, а я кончу сегодня».

Перед началом наступления на Смоленск в топографическом отделе при штабе армии мне выдали карты-двухкилометровки, чуть ли не до границ Восточной Пруссии.

Линию связи я прокладывал вдоль Минского шоссе. С утра шел дождь.

Все мои солдатики промокли насквозь.

Я ехал верхом и так промок и замерз, что у меня зуб на зуб не попадал, знобило.

До поворота на Смоленск оставалось еще километров двадцать. Надо было накормить и просушить людей, но справа и слева от шоссе тянулись леса и болота. Тут я увидел проселочную дорогу и за деревьями дом.

Я знал, что немцы, отступая, все хутора и брошенные жителями деревни минировали.

Вся земля вокруг была опутана ниточками, проволочками. Зацепишься ногой – мина взрывается.

Если внимательно смотреть, то все это было видно, просто не надо было наступать на них.

Я предложил сержанту Корнилову осторожно подойти к дому, посмотреть, не заминированы ли двери, войти в дом и проверить, не заминирована ли печка. Обычно, отступая, немцы закладывали мины в русские печи и дымоходы. Затопишь – и взрывается весь дом.