Русский лабиринт - Дмитрий Дарин

Вид его был потрясающий: в белой тройке, белых ботинках, рубашка с золотыми запонками, с огромным букетом роз – не хватало только белого цилиндра, чтобы подумать, что зашел молодой отпрыск Ротшильда. А если бы на него надеть платоновскую белую шляпу, что дал ему Артист, то гость превратился бы в техасского миллионера начала прошлого века. Самое поразительное – этот дендизм ему невероятно шел.

– О! Андриян собственной персоной! Как всегда – суперкрасавец! – воскликнул уже «добренький» Николай, Зина сразу же приложила палец к губам и показала глазами в сторону детской.

Как понял Платон, это и был тот самый Колин начальник, еврей с православной душой. Андрея приняли горячо, но не суетясь и особо не выделяя среди собравшихся. Николай познакомил его с Платоном.

– Наконец-то тесть приехал.

Платону было приятно все: и что зять сказал «наконец-то» – Зинаида, хоть и дочь, так не сказала бы, и что он никак не выглядит бедным родственником, а стал практически своим среди этих жизнерадостных людей, и что, самое главное, внук, его Волечка тоже признал за своего. Душа Платона рассупонилась, и он как-то стал налегать на этот чудный напиток, виски, чего до сих пор еще ни разу не пробовал и который ему казался после водки довольно легким.

Наконец сели за стол. Посередине в вазе стоял Андреев букет, остальные цветы Зина снесла на кухню. Из-за цветов Платону не было видно и половины лиц, и он все время вытягивал шею, когда кто-нибудь напротив брал слово. Говорили, однако, без особого апофеоза, просто, по-домашнему. Все женщины целовали Зину и, как опытные матери, что-то советовали, поругивали своих детей-сорванцов и ахали, вспоминая свои дежурства у колыбелей, впрочем, сразу, без заметного перерыва переходя на тряпки и сплетни. Зинаидины глаза блестели от счастья, она благодарила подружек за каждый совет, внимательно слушала разные истории и при этом не забывала следить за столом и прислушиваться к звукам из детской. Мужчины, не забывая восхвалять красоту молодой матери и желать пацану Вольдемарику стать настоящим атаманом, защитником Отечества, воином, миллионером и даже президентом, вспоминали свои байки.

– Слушайте, мужики, – заранее широко улыбался Николай, – выходим мы, значит, на вокзале в Москве с Захаром. – Захар, оказавшийся крестным отцом, одобрительно закивал. Платон обратил внимание – закивал как-то странно, вытягивая шею, уточкой. – А тогда еще, в девяностых, помните, – рассказывал зять, – водка в таких пластмассовых стаканчиках одноразовых продавалась. Ну так вот, подходит к нам какой-то бич, но точно – из бывших интеллигентов, в очечках, весь грязный, запущенный, вонючий, руки трясутся, нос краснющий, как у Деда Мороза. Подходит осторожно и так вежливо, с расстановкой говорит, мол, разглядел в нас с первого взгляда душевных и интеллигентных людей, которые прекрасно понимают, что абстинентный синдром – не тетка. И в этой связи не соблаговолят ли люди такой высокой культуры – ну то есть мы с Захаром – выделить некоторое воспоможение другому культуртрегеру, находящемуся, правда, в этот момент в неоплачиваемом творческом отпуске, то есть – ему. Ну, за такую речь мы, понятно, дали ему рублей двадцать или что-то такое. Он сразу к ларьку, покупает этот стаканчик с водкой и – шмыг за этот самый ларек. Нам любопытно стало, мы осторожно подошли, заглянули за угол, а он так медленно крышку снимает, поднимает стаканчик перед глазами и… не могу… так тихо, ласково, с трепетом аж говорит: «Ну, здравствуй!»

Зина недовольно шикнула на захохотавших мужчин, все притихли, но перестать смеяться не могли еще долго, а Платон дольше всех – эта история могла бы подойти каждому обитателю их дома, особенно Артисту. Платону тоже захотелось рассказать что-то смешное, и память как раз подсказала случай с тем же Артистом. А случай был действительно уморительный. Пьяный, как обычно, но в тот день ищущий своей тоске какой-нибудь художественный выход, Артист где-то раздобыл светящейся – Платон хотел сумничать и сказать «фосфоресцирующей», но запутался в шипящих – краски и стал сначала размалевывать стены в своей комнате. Но поскольку дело было утром, то эффекта ждать нужно было целый день, пока не стемнеет, а краска еще на донышке оставалась, то Артист решил покрасить что-нибудь двигающееся, вернее сказать – живое. Животных под рукой никаких не было, а на улицу ему выходить не хотелось. Тогда Артист придумал следующее – он насыпал на пол хлебных крошек и стал дожидаться тараканов, которых в их доме просто тьма. Ничего не подозревающие тараканы подбегали за добычей, а Артист капал на них сверху краской. Так он сидел и помечал тараканов, пока не кончилась краска, а может быть, и хлеб, не суть важно. А важно, что потом Артист выпил оставшуюся водку и его, конечно, завалило. Так и продрых бы до утра, как и все, если бы не истошный вопль Салтычихи – Платон вкратце обрисовал могучую Пелагею, – которая, проснувшись отчего-то ночью, вдруг заметила снующие по полу и стенам светящиеся создания. Все тогда вскочили с перепугу и увидели на своих полах то же самое – везде перемещались какие-то огоньки. Артист тоже проснулся, совсем забыв, как он развлекался днем, и что он видит – стены мерцают, по полу бегают светлячки, соседи орут. Решив, что у него уже белая горячка, художник, как чумной, выбежал из дома и пошпарил в сторону ближайшей больницы. Когда разобрались, хотели Артисту морду набить, да он водкой откупился, говорил: пробовал себя в новом виде искусства – живая живопись. А тараканы еще неделю ночью светились, их так даже удобнее было топтать в темноте, потом исчезли – либо перебили, либо краска выдохлась.

Отсмеявшись полушепотом под недовольным взглядом Зинаиды, мужчины окончательно признали Платона за своего, а верткошеий Захар даже позавидовал Николаю – ему бы такого классного тестя, он бы и с тещей своей стерпелся бы. Платон довольно улыбался – так хорошо, как сегодня, он себя давно не чувствовал, настолько давно, что и не припомнишь. Если только – позавчера, но среди родни – не припомнишь, точно. «Запоминай этот день», – мысленно говорил себе Платон, лучезарно чокаясь своим стаканом виски, он может и не повториться. Такие праздники – как драгоценные камни. Их надо складывать в сундук памяти, чтобы потом в обычные, то есть печальные, дни доставать и любоваться. Платон даже представил себе сундучок с большим навесным замком – у него-то таких самоцветов только на донышке, но что поделаешь. У других и такого нет или настолько много, что цена таким дням им не известна, оттого и не берегут, то есть не запоминают. А зря, успевал мыслить между разговором Платон, жизнь – переменчивая штука. Белоснежный Андрей пошел травить еврейские анекдоты, как известно, сами евреи – их лучшие рассказчики. Николай, Захар и другие пытались тоже что-то вставить, но до Андрея им было далеко, он и знал больше и рассказывал смачно. Платон хотел было тоже рассказать какой-никакой анекдот, но с удивлением понял, что не знает ни одного и даже только что рассказанные, над которыми можно было согнуться в животе, не помнил уже через минуту. Видно, анекдоты все-таки – удел сытых людей, мало зависящих от обстоятельств, подумал Платон, а когда не знаешь, чем назавтра опохмеляться и закусывать, не до анекдотов. Но эта мысль моментально вытеснилась новой зажигательной историей про раввина и двух петухов – одного черного, другого белого.