Тайна жизни - Михаил Николаевич Волконский

Алтуфьеву с Надей неловко было разговаривать на людях. Вера была задумчива и втайне ждала Веретенникова, но он не приехал. О бароне никто не спрашивал. Алтуфьев, не евший с утра, и за обедом ничего не ел. Ему казалось, что от этого скорее кончится сидение за столом и он скорее снова будет один на один с Надей.

Наконец поднялись, расшаркались перед Софьей Семеновной и, вырвавшись на свободу, ушли в сад. Ушли, конечно, Алтуфьев с Надей, до других им не было дела.

Тут они в первый раз перешли на «ты». Сначала это было так хорошо, что они поцеловались, потом быстро и легко освоились. Наедине ничуть не было трудно разговаривать на «ты». Напротив, они даже составляли нарочно такие сочетания слов, чтобы «ты» встречалось как можно чаще.

А иногда Надя вдруг останавливалась, оборачивалась к жениху и говорила:

— Ну, скажи мне «ты»!

Алтуфьев говорил «люблю тебя», и они опять целовались.

Они устали ходить по саду. Надя повела Григория Алексеевича в свою комнату. Ему живо представилось, как они бежали сюда во время приготовлений к живым картинам.

— А помнишь фольгу? — спросил он.

Она не только помнила фольгу, но именно в эту минуту, одновременно с женихом, подумала о ней и сама хотела спросить. Это вышло опять чудо как хорошо.

Алтуфьев поглядел на шкатулку, где лежала тогда фольга. Шкатулка была парная той, которую он видел сегодня утром у графа. Она была так же окована прорезным железом и гвоздями. Только на середине, там, где на этой были буквы «Н. Г.», у графа стояли буквы «В. Г.».

Алтуфьев знал, что Надина шкатулка принадлежала графине Горской. Очевидно, у мужа и жены они были одинаковые.

— Ты знаешь, — сказал он, — тут должно быть двойное дно.

Надя сделала большие глаза.

— Отчего ты думаешь это?

— Не думаю, а уверен. Я видел такую же у графа. Постой, вынем, что у тебя положено.

Надя сейчас же согласилась, потому что это было весело, впрочем, как и все, что они делали. Они опять, как в тот раз, когда искали фольгу, оба наклонились, и руки их встретились. Но теперь Алтуфьев имел право взять ее руки. Он взял, поднес к губам и прижался к ним.

Они застыли так и замерли. Минуту жили не они, а поцелуй.

Он оборвался наконец, и они снова принялись вынимать из шкатулки все, что было в ней.

— Вот граф делал так, — показал Алтуфьев, когда все было вынуто, — видишь, он становился с этой стороны, нажимал эти гвозди и…

Раздался легкий треск, и двойное дно отскочило, оттолкнутое пружиной.

Надя вздрогнула.

— Смотри, там что-то есть! — сказала она.

Под двойным дном плотно лежали две тетрадки, переплетенные в красный сафьян.

Алтуфьев взял одну из них и стал перелистывать. Золотообрезные страницы были исписаны мелким почерком по-французски.

— Ах, как это странно и страшно! — проговорила Надя, придвигаясь к жениху.

— Отчего же страшно?

— Да как же: сколько лет тут у меня лежали эти тетрадки, и я не подозревала о них. И кто, когда положил их в эту шкатулку?

— Очевидно, графиня Горская. Очевидно, это писала она.

— Знаешь что? Положим опять на место и закроем, как было.

— Напротив, раз это попало нам в руки, надо прочесть. Да, мы имеем право! — сказал Алтуфьев. — Присядем вот здесь…

Он вынул вторую тетрадь и перешел к окну.

Они сели рядом, близко друг к другу, положили тетради на подоконник и развернули их.

— Без тебя, одна, я ни за что не решилась бы! — едва шевеля губами, прошептала Надя. — Увези сегодня эти тетради, или мне жутко будет, если они останутся у меня.

— Ты только не рассказывай никому!

— Отчего?

— Так, пусть это будет наше, и чтобы никто не знал. Тетради я увезу и отдам графу Горскому.

— В самом деле отлично!

— Но для этого надо прочесть их, чтобы узнать, можно ли?

— Тогда будем читать.

С первой же страницы Алтуфьеву стало ясно, что он не ошибся: в его руках была повесть бедной графини Горской, написанная ею самой.

Глава XIX

«Мы оба страстно, — писала графиня, несмотря на то что по-французски, простым и определенным языком, — желали иметь ребенка. В двенадцать лет нашей супружеской жизни несколько раз являлась надежда, однако она обманывала нас всегда и неизменно. Я видела, как несбывшееся ожидание усиливает лишь горе любимого мною мужа, единственное горе, которое мешало нашему счастью быть полным.

Прежний враг мой — горбатый брат первого мужа, от преследования которого мы бежали за границу, нашел нас после долгих лет во Флоренции. Когда мы встретились с ним, он оказался изменившимся во многом. Время сделало его иным, чем я знала его до моего замужества с графом. Он сам первый пошел навстречу нам. Он говорил, что должно забыть прошлое, словом, держал себя так, что трудно было упрекнуть его в чем-либо. Он казался вполне искренним и явился не врагом, а другом. Он сам постарался рассеять во мне последнюю тень прежнего облака, и я радовалась, что Рыбачевский изменился ко мне. С графом он успел поладить до полной интимности. Мы были счастливы с мужем, только ребенка недоставало нам. Однако я не переставала надеяться.

Не было, кажется, специалиста-доктора, с которым я не советовалась бы. Мне говорили, что бывали случаи рождения и после гораздо большего периода бездетного брака. Сначала мы советовались с докторами вместе с мужем. Наконец он разуверился окончательно и стал встречать мои предположения с улыбкой.

— Нет, милая, этого не будет, — говорил он, упорно не допуская в себе развиться надежде из боязни нового разочарования.

Мало-помалу я перестала говорить с ним об этом, видя, что такой разговор лишь напрасно огорчает его. Но я не оставила докторов, продолжала видеться с ними, не говоря об этом мужу.

Наконец во Флоренции мне дали снова надежду. Я боялась сказать о ней, пока не подтвердится она настолько, что станет достоверной. Чаще и чаще, потихоньку от мужа, ходила я к доктору. Ожидания его оправдались — я могла уже объявить мужу, что сомнения нет.

В этот день, вернувшись от доктора, я ждала графа с замиранием сердца, и веря, и не веря своей радости, я заранее представляла себе, как скажу ему, как он усомнится сначала, а затем, уверившись, обрадуется. Я считала минуты, секунды, ожидая его. Он пришел, но таким, каким я никогда не видала его. Он был бледен, взволнован, ожесточен. Он накинулся на меня и стал говорить,