Нью-йоркский обход - Александр Стесин

– Дело в том, что последние полгода он ходит в нашу церковь и, вообще говоря, стал частью нашей общины… Так что мы чувствуем некую ответственность, не можем не чувствовать… Поэтому мы решили обратиться к вам, доктор, за советом. Ведь у него дела совсем плохи, да? Может быть, ему пора возвращаться на Гаити? Потому что мы его все-таки плохо знаем, хотя, конечно, и рады помочь, не поймите неправильно, но если он умрет… а он умрет, да, доктор? Так вот, если он умрет, кто будет его хоронить? То есть не кто даже, а где? Ведь он наверняка хотел бы, чтобы его похоронили на Гаити. А переправить туда тело очень непросто, уж вы мне поверьте… Так не лучше ли это сделать, пока он еще жив… я хочу сказать, не лучше ли ему провести оставшееся время дома, с семьей? Деньги на билет мы ему соберем, это мы сделаем… Но скажите, доктор, вот вы как врач можете гарантировать, что он перенесет перелет? Потому что если он умрет… скончается в пути, тогда его… тогда тело отправят обратно в Нью-Йорк, и ответственность опять ляжет на нас… И мы готовы помочь, но нам бы хотелось, чтобы он был дома, с семьей… Но вы как его врач, вы можете гарантировать, что это безопасно, я имею в виду этот перелет?

Ничего такого гарантировать я не мог. Я и говорить-то не мог из-за ларингита, но она продолжала тараторить свое, не обращая внимания на мой хрип и, кажется, вообще не ожидая никакого ответа. Через десять минут после того, как она повесила трубку, позвонил Иван.

– Вы простите, доктор, я предупреждал ее, что у вас ларингит и что вам сейчас не надо звонить, но она меня не послушала. Она не плохая, эта Жюстина. Хочет, как лучше. Но она мало что понимает и никого не слушает. Я просил ее не звонить…

Я прохрипел, что Жюстина, в общем, права. Ему действительно имело бы смысл вернуться домой, воспользоваться тем, что церковь готова оплатить билет.

– Но на Гаити нет обезболивающих… Как же я там буду с моей рукой?

– Выпишем вам оксикодон, возьмете его с собой. Двухмесячный запас.

– А таможня?

– Думаю, они не станут вас обыскивать.

– А через два месяца что? Что я буду делать, когда запас закончится? – По выражению его лица было видно, что он не хуже моего понимает: ни о каких двух месяцах речь не идет. Осталось от силы две-три недели.

– Что-нибудь придумаем.

– Хорошо, доктор, я готов. Я много думал в последнее время и понял вот что. Если мне в тридцать восемь лет выпало такое испытание, значит, на то есть причины. Но ничего, я буду работать, левой-то рукой я еще могу пользоваться, буду работать из дому, договорюсь в ООН, и буду приезжать к вам, проверяться каждые несколько месяцев, как получится… Как вам такой план?

– Очень даже.

Церковь купила билет, Иван улетел и на следующий же день прислал нам с Анелем письмо и фотографию: он уже дома. На фотографии он лежит в постели под противомоскитной сеткой. Его шестилетний сын лежит рядом, прижавшись к отцу. Иван обнимает мальчика здоровой рукой.

1

Пациентку звали Джереми. Мужское имя и странная, некрасивая фамилия. Вот что остается. У нее была та самая «нулевая стадия», от которой никто никогда не умирает. Но из медкарты, которую я просмотрел накануне консультации, стало ясно, что рак молочной железы – далеко не главная из ее медицинских проблем. Первым делом мне попались записки психиатра (история болезни на пять с лишним страниц). Героиновая зависимость, депрессия. Семьи нет, работы тоже. Много лет назад работала медсестрой, но в последние годы никаких попыток трудоустройства не предпринимала. Во время недавнего визита к психиатру призналась, что неоднократно задумывалась о самоубийстве, но решила повременить, потому что ей не на кого оставить кошку. Кошке двенадцать лет, а ее хозяйке – пятьдесят три. В анамнезе стоит стандартная фраза «пациентка выглядит старше своего хронологического возраста». Так и есть. Морщинистая кожа, как у старухи, хотя совсем еще не старуха. В остальном же она кажется совершенно «нормальной». Приятная женщина средних лет, все время виновато улыбающаяся. Кажется нормальной, но я уже читал медкарту. И потому я подхожу к разговору на цыпочках. Хотя в данном случае разговор не должен быть трудным: у меня ведь для нее хорошие новости, ее опухоль имеет крайне благоприятный прогноз. «Это даже не рак, а предраковое состояние, нулевая стадия», – сообщаю я самым бодрым тоном. Она улыбается и энергично кивает. В какой-то момент вворачивает в разговор, что работает медсестрой, и я с радостью подхватываю эту ложь: «Ну да, вы же медсестра, значит сами знаете, что такое карцинома in situ. Все у вас будет в порядке». Она снова расплывается в счастливой улыбке: «Да, доктор, я знаю. Мне повезло». Кажется, нам обоим хочется сделать друг другу приятно, и поэтому мы врем и разыгрываем роли, хотя все всё понимают… Все же Джереми сделала над собой усилие и пришла на пять сеансов лучевой терапии из запланированных тридцати. Это было последнее усилие в ее жизни. Действительно ли она пыталась выкарабкаться или приходила машинально? Может, уже ни на что не надеялась, но хотела еще немного поиграть роль человека, у которого все в порядке? О том, что она покончила с собой, мы узнали от ее брата, с которым связались после того, как она пропустила пять или шесть сеансов. Собственно, это соцработники каким-то образом выяснили, что у нее есть брат; в медкарте этого не значилось.

2

Вэлери Джонсон, приемная мать Брайана Джонсона, – дородная негритянка лет пятидесяти. С одышкой и добродушным смехом. Брайану шесть лет. Он – сын наркоманки; во время беременности его биологическая мать ежедневно употребляла крэк, а когда он родился, вымещала всю агрессию крэкового угара на младенце. «Синдром ребенка, которого трясли». К тому же в шестимесячном возрасте он перенес мозговую травму (то ли уронили, то ли бросили об стенку). Неизвестно, как это все обнаружилось. В иных домах годами творится такое, о чем полиция не имеет ни малейшего представления. Но так или иначе, наркоманку лишили родительских прав, а может она сама сдала ребенка. А может, умерла от передозы, и таким образом ребенок попал на свободу. Но поздно. В результате всего, что произошло, у него тяжелейшее повреждение мозга. Он не говорит, ест только через гастростому, так как не может глотать (но любит сосать конфеты); у него контрактуры, мышечные спазмы, хорея; и в довершение ко всему он почти слеп. И вот его, такого, усыновила одинокая Вэлери. Кажется, в ее жизни тоже было мало радости. Но с тех пор, как у нее появился Брайан, она счастлива. Вся ее жизнь посвящена ему. «А еще с вами кто-нибудь живет?» «Нет, только мы с Брайаном». Но это не совсем так: она наняла няньку. Одной не справиться, к тому же Вэлери работает (аж на двух работах: уборщицей в городской библиотеке и прачкой в больнице). Нянька – тоже негритянка средних лет, и тоже души не чает в этом ребенке. Женщины водят Брайана на специальные занятия, прикладывают огромные усилия к его развитию (по общепринятой диагностической шкале DSM-4 у него «глубокая умственная отсталость»). Вэлери с гордостью рассказывает, что вчера в школе он сам вылепил кулич из пластилина. Каким образом? У него же хорея и нулевая координация! Но они понимают и интерпретируют каждый его жест, как какой-нибудь буддистский монах, реинкарнация Святого Франциска, понимает язык животных и птиц. Вот и сейчас: «А вы ему понравились, доктор, это сразу видно». Или: «Не обращайте внимания, он просто капризничает, потому что его повели к врачу, а он хотел погулять в парке». Не знаю. Выглядит все это ужасно. Мычащий, извивающийся умственно отсталый ребенок в инвалидном кресле, с текущей слюной, множеством трубок и диким, бессмысленным взглядом. Когда сталкиваешься с таким на улице, поспешно отводишь глаза. Вспоминаешь стихи Гандельсмана: