Преследуя восход - Майкл Роэн

Я был многим обязан Барри, но не стал останавливаться. Напротив, я припустил со всех ног на улицу, мимо зевак с одутловатыми физиономиями; один из них сделал робкую попытку, чтобы загородить мне дорогу, но передумал и отскочил назад. Я добежал до стоянки, нашарив по дороге ключи, распахнул дверцу машины и прыгнул на сиденье. Я с ревом круто развернул машину, она присела на подвеске, как кошка, готовящаяся к прыжку, и вылетела со стоянки. В зеркале заднего вида я увидел высыпавших из здания людей в синей униформе. Въезд на улочку был так загроможден зеваками и машинами «скорой помощи», что они ни за что не могли бы догнать меня, а улица была с односторонним движением, значит, ее дальний конец свободен. Они, конечно, поднимут тревогу, но все полицейские машины, по-видимому, были тут, и, как только я уберусь отсюда, вычислить мою машину в потоке ее безликих двойников в вечерние часы пик — дело почти безнадежное.

Разумеется, при условии, что я буду соблюдать правила и не стану привлекать к себе внимания. Тут следовало действовать осторожно. Но игра в беглеца оказалась странно возбуждающей, невзирая на гнетущую тревогу. Странно, поскольку она была, казалось, совершенно чужда человеку, которого каждое утро я видел в зеркале, когда брился. По натуре я был законопослушным и, если разобраться, оставался таковым и теперь. Я ничего не замышлял против полиции, совсем ничего, и не желал затруднять их работу. И рано или поздно я отвечу за свои действия. Не было сомнений по поводу того, как все это выглядело: я ударил полицейского и удрал с места происшествия. Они решат, что я что-то знаю. Но сейчас я не мог позволить им мешать мне. Только не сейчас. Сейчас я повиновался другому, более древнему закону.

Возможно, это был закон инстинктов. Одна мысль о том, что какое-то невинное создание попало в руки этих существ, была бы уже достаточно неприятна. Но Клэр… Кем она для меня была? Младшим коллегой. Даже не другом. Я очень старался, чтобы так оно и оставалось: почти не виделся с ней вне офиса, совсем мало знал о ее жизни. И все же она была моим секретарем целых четыре года. За это время у меня волей-неволей составилось представление о ее личности, о сущности Клэр. Может быть, я даже лучше понимал, что ею движет, чем ее регулярно менявшиеся кавалеры. Перефразируя старую поговорку, нельзя быть героем в глазах своей секретарши. Однако она всегда ревностно держала мою сторону. Меня слегка удивило мое страстное желание отплатить ей сейчас тем же. Я попытался объяснить себе это чувством вины: ведь это я навлек на нее беду своим стремлением проникнуть в вещи, которые следовало оставить в покое, даже забыть, как приказал Джип. Но было здесь и нечто большее, чем чувство вины, чем желание помочь, которое я испытывал ко всем, попавшим в эту передрягу. Клэр все время стояла перед моим мысленным взором, и мне приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы, соблюдая осторожность, двигаться в потоке и следить, как впереди под медленно краснеющим небом собираются тени.

Приходилось смотреть правде в глаза. Мне определенно нравилась эта девушка, нравилась больше, чем кто-либо. Все эти четыре года мои инстинкты обманывали меня. А теперь они же и подстегивали, гнали вперед, и я прямо неистовствовал. Господи, как, должно быть, она сейчас страдает! Что она должна думать? Если, конечно, она еще жива и вообще может думать…

Я обязан помочь ей любой ценой, что бы мне ни пришлось для этого сделать!

Я понимал, что это значит. Мне придется идти тем путем, которого не знали ни рассудок, ни память, — единственной путеводной нитью на нем были инстинкты. И с того мгновения, когда полицейский ухватил своей лапищей меня под локоть, инстинкты громко предостерегали меня. Полицейский и власть, которую он представлял, были частью более узкого мира. С ними на буксире я никогда бы не нашел этот путь, даже кружа по темным улицам целую вечность.

Дорога казалась нескончаемой. Я попадал во все пробки, и все светофоры как будто нарочно загорались красным при моем приближении. Сегодня вечером я вполне был готов проскочить их и на красный, но не мог допустить, чтобы меня остановили: ради Клэр. Подъезжая к участку трассы с круговым движением, я услышал позади вой сирены, но это было сравнительно далеко, и два тяжелых грузовика загораживали меня. Я не слишком беспокоился. Вполне возможно, что полицейские и гнались-то не за мной, а если и за мной, вряд ли они успели бы настичь меня до поворота. Я подъехал к участку с круговым движением и как раз давал сигнал поворота, когда мое боковое зеркало заполнила машина, с ревом летевшая откуда-то на меня. Ее удар наверняка вытолкнул бы меня в другой ряд, что неизбежно завершилось бы крупной аварией. Я вывернул руль как раз вовремя, но вокруг раздался шквал сигналов и криков. Все это — в мой адрес, поскольку настоящего виновника почему-то никто не заметил. Я только мельком увидел блестящую красную спортивную машину и смуглое, желтоватое и зловеще ухмыляющееся лицо человека, сидевшего за ее рулем. А мне пришлось сделать дополнительный круг, чтобы достигнуть развилки и наконец услышать под колесами стук булыжника. Высокие стены сомкнулись надо мной, и звук сирены замер вдали.

За исключением одного-двух грузовиков, Дунайская улица была пуста, и я мог снять ногу со сцепления. Передо мной открылась подходящая боковая улочка, и, не раздумывая, я свернул туда и зигзагами поехал по ней, мимо задних фасадов складов с крышами, предостерегающе усыпанными рядами острых шипов или битым стеклом, холодно поблескивавшим в тусклом свете. Оттуда я выбрался на другую улицу, вдоль которой тянулись заколоченные окна заброшенной фабрики, а затем оказался на развилке, где мои инстинкты на минуту заколебались. Я опустил стекло и ощутил запах моря, услышал крики чаек. Подняв глаза, я увидел, как они кружат на фоне грозного неба. Я круто повернул руль, и машина прямо-таки полетела по булыжнику. Там, в конце улицы, волшебный лес мачт вставал прямо на фоне освещенного горизонта.

Я прибавил скорость и повернул, скрипнув шинами, к верфи. Надо мной нависали высокие темные корпуса, в последних отблесках теплого дневного света они выглядели совсем не устрашающе, выкрашенные яркой краской, даже с тонкой позолоченной отделкой. Вдоль лееров сочно блестела бронзовая отделка, а вокруг иллюминаторов на некоторых малых судах — и более современные украшения. Но на кораблях почти не было видно признаков жизни, лишь кое-где кто-то возился с такелажем или стоял облокотившись на поручни, да группа мужчин разгружала одно из судов, бросая тюки на берег в сеть, свисавшую с конца гика, — такое я видел разве что на фотографиях девятнадцатого века. Подвода, запряженная лошадьми, стояла наготове, чтобы принять груз, однако, когда я проезжал мимо, и люди, и лошадь смотрели на меня с совершенным безразличием. Казалось, верфи тянутся непрерывно, насколько хватало глаз, во всех направлениях. Но на кирпиче центрального здания, почти выцветшая и раскрошившаяся за сто лет пребывания под солнцем и соленым ветром, виднелась надпись большими буквами в викторианском стиле: «РЫБАЦКАЯ ВЕРФЬ». А под ней, с трудом различимые, были стрелки, показывавшие направо и налево, а под ними — длинный список названий: Стокгольм, Тринити, Мелроз, Данциг, Тир…

Я не стал останавливаться, чтобы дочитать список до конца. Я увидел то, что искал, и нажал на акселератор. Еще три верфи, где склады, высокие, старинные и таинственные, как замки; в воздухе смешивались причудливые запахи смолы, кожи и затхлого масла. И наконец впереди на стене я увидел выведенную готическими буквами выцветшую надпись: «Данцигская верфь». Я резко остановил машину, взвизгнули тормоза. Я выскочил, пробежал несколько шагов… и остановился.