Евнухи в Византии - Шон Тафер

Римской империи. Стремясь понять, почему «правители, которые претендуют на абсолютную власть, часто с божественным авторитетом, как кажется, предпочитают кастрированных рабов и даже нуждаются в них», он начинает с того вводного наблюдения, что «абсолютный правитель ‹…› требует абсолютного раба, а идеальный раб лучше всего представлен аномальной личностью евнуха»[486]. Далее он тщательно обсуждает предложенное Хопкинсом объяснение использования евнухов поздними римскими императорами, которое для Паттерсона не дает адекватный ответ на вопрос «Почему именно евнухи?»[487]. Рассматривая все пункты аргументации своего предшественника, принимая одни (евнухи как козлы отпущения, неассимилируемость евнухов), отвергая другие (преданность евнухов) и указывая на дополнительные факторы (бюрократическая эффективность, генетическая изоляция), Паттерсон утверждает, что они всё же не раскрывают «культурную тайну» того, почему презираемые евнухи были связаны с правителями. Он поднимает важный вопрос, почему поздние римские императоры не могли просто использовать некастрированных людей, например рабов, вольноотпущенников или представителей низших классов, для выполнения тех функций, которые были поручены евнухам, – вопрос, который затронул и Виттфогель. Паттерсон обращается к методам символической антропологии, чтобы найти ключ к разгадке этой головоломки. Его аргумент сложносоставен, но Паттерсон сводит его к голой сути, прежде чем развить дальше: «Я намерен доказать, что сама нечистота, гротескность и неисправимая оскверненность евнуха-раба и объясняют его ритуальную необходимость для любого абсолютистского монарха, который либо правит с полномочиями полубога, либо интерпретирует свою функцию как священную миссию»[488]. Евнухи, воплощавшие в себе такие бинарные оппозиции, как чистое и нечистое, мужчина и женщина, были теми существами, которые могли действовать как посредники между священным императором и его смертными подданными. Паттерсон развивает этот аргумент далее, утверждая, что сам император осквернялся из-за своего контакта с божеством, но в этом осквернении обвиняли скорее его главного евнуха, «который, таким образом, стал символическим, а также политическим козлом отпущения»[489].

Еще одним вкладом в дискуссию представляется исследование Стивенсоном феномена появления евнухов в Римской империи[490]. Хотя Стивенсон явно не разделяет взгляды Хопкинса, он утверждает, что евнухи приобрели значение постепенно. Таким образом, он подрывает доводы Хопкинса в пользу внезапной перемены при воцарении Диоклетиана. Для Стивенсона решающей фигурой становится софист Фаворин, которого он описывает как «первого евнуха, близкого к высшим кругам власти в Средиземноморье, первого публично зримого евнуха и, благодаря его огромной популярности, переломной фигуры в истории евнухов в Риме»[491]. Он предполагает, что дружба Фаворина с императором Адрианом (117–138) «проложила евнухам путь к власти»[492]. Стивенсон указывает также, что еще во времена правления Каракаллы (211–217) существовал евнух, который был значительной политической фигурой, – Семпроний Руф[493]. Он признает, что именно в IV веке придворные евнухи становятся влиятельны, но утверждает, что вышеперечисленные прецеденты были весьма значимы. В ответе на вопрос о том, почему евнухи смогли достичь таких высоких постов, несмотря на ту враждебность, которая существовала по отношению к ним, Стивенсон менее уверен. В поисках этого ответа он осторожно обращается к теме сексуальности и гендера, замечая, например, что андрогинность пользовалась некоторой популярностью, но не приходит ни к каким твердым выводам.

Итак, ясно, что даже в конкретном случае позднеантичных придворных евнухов приемлемое для всех объяснение их присутствия, недостижимо. Хопкинс приводит убедительные доводы, хотя сам осознает, что следует сделать оговорки в отношении некоторых общих идей касательно евнухов. Он апеллирует к идее о том, что евнухи заслуживают доверия, но отмечает, что они были способны руководствоваться своими собственными интересами, а не только интересами императора[494]. Он отмечает также способности евнухов устанавливать иные социальные связи и передавать свое богатство[495]. Кроме того, можно утверждать, что нарисованная им картина не полностью соответствует действительности. Есть ощущение того, что он проигнорировал острые углы. Он хочет связать эволюцию евнухов с Диоклетианом, но признает, что всадники, ставшие частью единой элиты, всё еще существовали при Константине. Кроме того, если бы эта тенденция началась при Диоклетиане, маловероятно, чтобы евнухи могли получить власть уже при этом императоре, как это утверждает Лактанций. Утверждение Стивенсона, что процесс происходил постепенно, кажется вероятным, хотя его указание на Фаворина как фигуры водораздела неубедительно потому, что софист вряд ли был типичным евнухом и что евнухи появились при римском дворе гораздо раньше, как это уже указывалось[496]. Некоторые исследователи утверждают, что «История августов» действительно может относиться ко времени правления Диоклетиана и Константина, а потому ее предположение о власти евнухов при дворе может отражать реальность, а не ретроспективу[497]. Странным кажется и аргумент Хопкинса, когда он утверждает, что Диоклетиан намеренно изменил имперский стиль, но рассматривает появление евнухов во дворце, по существу, как случайность – следствие захвата Галерием персидского гарема. Нет сомнений в том, что Хопкинс вполне эффективно объясняет, почему евнухи были могущественны, но его попытка объяснить принятие евнухов двором ошибочна[498]. Паттерсон, безусловно, прав, утверждая, что вопрос «Почему именно евнухи?» не рассматривался должным образом. Для Паттерсона жизненно важно понять привлекательность евнухов как евнухов, и он сразу берет быка за рога. Однако его обращение к символической антропологии для поиска ответа подверглось резкой критике. В своем исследовании чиновников-рабов в халифате Сокото Филипс размышляет об элитных рабах вообще и рассматривает аргументы Паттерсона. Он отмечает, что паттерсоновский:

«анализ евнуха как идеального символического посредника зависит от приятия им анализа символизма в мифе, который я просто не принимаю и который в любом случае не имеет отношения к анализу реального мира, особенно в том виде, в каком он разворачивался в реальной истории. Элитные рабы были не вымышленными и тем более не мифологическими существами. Они заслуживают того, чтобы к ним применялись методы, соответствующие изучению конкретных исторических феноменов, а не методы, разработанные для изучения вымышленных или других нереальных явлений»[499].

Можно с определенной симпатией отнестись к вердикту Филипса. Кроме того, анализ Паттерсона подчеркивает некоторые опасности, которые могут возникнуть в результате применения сравнительного подхода. Он не проводит четкого различия между позднеантичными придворными евнухами и евнухами в Византийской империи, а ведь, как будет подробнее показано в следующей главе, между ними существовали важные различия. Его знания о Византии порой зависят от некоторых стереотипных негативных известий[500]. Его взгляд на нечистоту византийских евнухов, основанный на китайских источниках, преувеличен точно так же, как преуменьшена оценка альтернативной точки зрения – об их чистоте. В конечном счете, его замечание о том, что высшему господину требуется лучший раб, убедительно, но это объяснение уводит нас в сторону. Впрочем, и другие исследователи подчеркивали ценность евнухов как посредников. Хопкинс сам