Самый жестокий месяц - Луиз Пенни

– А что случилось после? – спросил Гамаш, выбрав сэндвич с расплавленным козьим сыром и рукколой на теплом французском батоне.

– Месье Беливо отнес ее вниз, а Жиль побежал за своей машиной, – ответила Мирна, угощаясь сэндвичем с жареной курицей и манго на круассане.

– Жиль? – переспросил Гамаш.

– Сандон. Он работает в лесу. Он тоже присутствовал, вместе со своей подружкой Одиль.

Гамаш помнил эти имена по списку свидетелей, лежащему у него в кармане.

– Жиль вел машину. С ним поехали Софи и Хейзел, – сказала Клара. – Остальные сели в машину Хейзел.

– Боже мой, Хейзел, – произнесла Мирна. – Кто-нибудь с ней сегодня говорил?

– Я ей звонила, – сказала Клара, глядя на тарелку, хотя и не испытывала голода. – Говорила с Софи. Хейзел слишком расстроена, чтобы говорить.

– Хейзел и Мадлен были близки? – спросил Гамаш.

– Лучшие друзья, – ответил Оливье. – Еще со школы. Они жили вместе.

– Но не как любовницы, – сказал Габри и добавил: – Насколько мне известно.

– Не говори глупостей, конечно, они не были любовницами, – сказала Мирна. – Ох уж эти мужчины! Они думают, что если две взрослые женщины живут одним домом и привязаны друг к другу, то они обязательно лесбиянки.

– Это верно, – заметил Габри. – Все делают про нас подобные допущения. – Он похлопал Оливье по колену. – Но мы вас прощаем.

– Мадам Фавро когда-нибудь была полной?

Вопрос Гамаша оказался таким неожиданным, что на него устремились недоуменные взгляды, словно он вдруг заговорил по-русски.

– Вы имеете в виду, толстой? – спросил Габри. – Нет, не думаю.

Остальные отрицательно покачали головой.

– Но знаете, она ведь здесь не так долго прожила, – сказал Питер. – Сколько? Лет пять?

– Около того, – кивнула Клара. – Но она как-то сразу вписалась в местное общество. Вступила вместе с Хейзел в Общество женщин англиканского вероисповедания…

Габри застонал:

– Merde![33]Она этим летом должна была возглавить общество. Что я теперь буду делать?

Его надули, хотя, надо признать, и не в такой мере, как Мадлен.

– Pauvre Gabri[34], – сказал Оливье. – Личная трагедия.

– Попробуйте-ка поруководить Обществом женщин-англиканок. Это к разговору об убийстве, – сказал он Гамашу. – Может, Хейзел возьмет на себя эти обязанности? Как ты считаешь?

– Нет, я не «читаю». А тебе сейчас не рекомендую задавать ей этот вопрос.

– Возможно ли, что в доме присутствовал кто-то еще? – спросил Гамаш. – Большинство из вас слышали какие-то звуки.

Клара, Мирна и Габри хранили молчание, вспоминая нечестивые звуки.

– Что вы думаете, Клара? – спросил Гамаш.

«Что я думаю? – спросила она у себя самой. – Что Мадлен была убита дьяволом? Что, возможно, мы сами и поселили зло в этом доме?» Вероятно, экстрасенс была права и все недобрые, все злобные мысли, когда-либо порожденные их идиллической деревней, поглощались этим домом-чудовищем. И чудовище было ненасытно. Злые мысли сродни наркотику. Попробовав раз, дом подсел на них.

Но все ли выпускали на свободу свои злые мысли? Может быть, кто-то копил их в себе, собирал? Поглощал их, глотал, пока злоба не переполнила его и он не стал ходячей, дышащей разновидностью этого дома на холме?

Существует ли человеческая ипостась этого проклятого места, не ходит ли она среди них?

«Что я думаю?» – еще раз спросила себя Клара. Ответа у нее не было.

Минуту спустя Гамаш встал:

– Где я могу найти мадам Шове, экстрасенса?

Он достал деньги, чтобы расплатиться за сэндвичи и выпивку.

– Она остановилась в гостинице, – сказал Оливье. – Хотите, чтобы я ее позвал?

– Нет, мы прогуляемся туда. Merci, patron.

– Я не ходил на этот сеанс, – прошептал Оливье Гамашу, протягивая ему сдачу возле кассы на длинной деревянной стойке бара. – Потому что мне было страшно.

– Я вас не виню. В этом доме есть что-то такое.

– И еще эта женщина…

– Мадлен Фавро? – Гамаш поймал себя на том, что тоже разговаривает шепотом.

– Нет. Жанна Шове, экстрасенс. Вы знаете, что она сказала Габри сразу по приезде?

Гамаш ждал.

– Она сказала: «Тут у вас не спариваются».

Гамаш обдумал эти непристойные слова:

– Вы уверены? Странно, что на уме у экстрасенса такие вещи. Это ведь не…

– Не так? Конечно. Напротив… Впрочем, оставим это.

Гамаш вышел из бистро в великолепный, солнечный день, услышав на прощание последний шепоток Оливье:

– Вы же знаете, она колдунья.

Трое сотрудников Квебекской полиции шли по дороге, окружающей деревенский луг.

– Я запутался, – признался агент Лемье, которому приходилось почти бежать, чтобы не отстать от Гамаша, мерившего землю широкими шагами. – Так это было убийство?

– Я тоже запутался, молодой человек, – сказал Гамаш. Он остановился и посмотрел на Лемье. – А что ты здесь делаешь? Я тебя не вызывал.

Этот вопрос ошарашил Лемье. Он полагал, что старший инспектор будет рад его видеть, даже поблагодарит. Но Гамаш вместо этого смотрел на него терпеливо и с некоторым недоумением.

– Он приехал к родителям на Пасху – они тут живут неподалеку, – объяснил Бовуар. – А приятель из местной полиции ему сообщил.

– Я явился по собственной инициативе. Извините. Я сделал что-то не так?

– Нет, все так. Я хочу вести расследование как можно более скрытно, пока не будет точно выяснено, что это убийство.

Гамаш улыбнулся. Да, его подчиненные должны были проявлять инициативу, хотя и не столь рьяно. Впрочем, инициативность Лемье рано или поздно начнет гаснуть, и Гамаш вовсе не был уверен, что это так уж хорошо.

– Значит, наверняка нам это еще не известно? – спросил Лемье, спеша догнать Гамаша, который двинулся дальше, к большому каменному дому на углу.

– Я пока не хочу, чтобы об этом стало известно, но у нее в крови обнаружилась эфедра, – сказал Гамаш. – Знаешь, что это такое?

Лемье отрицательно покачал головой.

– Ты меня удивляешь. Это ведь как спорт, n’est-ce pas?[35]

Молодой агент кивнул. Спорт – эта тема крепко связывала его с Бовуаром. Их любовь к «Монреаль Канадиенс». К «Абам», как их еще называли.