Родина моя, Автозавод - Наталия Ким

Несколько лет после я пробиралась домой сложными путями, не рискуя идти там, где могла бы появиться компания моих бывших одноклассниц, и так за многие годы счастливым образом не наткнулась ни на кого из них. Со временем острота переживаний притупилась, накопился новый разный горький опыт, одни печали сменялись другими, радости наслаивались, образуя легкую броню вокруг души, и только песня про лесного оленя могла мгновенно выбить из колеи, заставляя немедленно переключить детское радио в машине на какую-нибудь другую станцию к большому негодованию моих собственных детей.

Первый Новый год после того, как мой муж и отец моих младших детей ушел из семьи, мы с дочкой и сыном провели дома. Собирались было в большие шумные гости, но дети дружно заболели. Сбывался мой главный страх – ощущение накрывающего с головой разбитого гигантского корыта, летящих в меня обломков жизни, неумелая балансировка на борту растрескавшегося семейного корабля, которым надо было управлять. Первый раз в жизни я должна была одна придумать что-то волшебное и веселое, ни в коем случае не показать, какое отчаянное одиночество наполняло меня 31 декабря. Шел крупный хлопковый снег, тихий и торжественный, как и положено в новогоднюю ночь. Ничего у меня не получалось – ни совместные игры, ни чтение вслух, и даже спасительные мультики дети смотрели с глазами на мокром месте, это было и от болезни, и от того, что папы нет и не будет рядом. Ощущение праздника испарялось на глазах. И от отчаяния минут за пятнадцать до полуночи я велела им срочно одеваться. Дети удивились – как это, мы же болеем? Ничего, сказала я, ломаем шаблоны, пойдем встречать Новый год под елку на площади! Закутав малышей, я повела их по снежному скверу к памятнику на Автозаводской площади – за ним стояла большая искусственная аляповатая елка, дурацкая, но в огоньках и с большими серебряными шарами. Мы взяли с собой маленький радиоприемник, чтобы услышать куранты, и огромные метровые бенгальские огни.

Оказалось, что не мы одни встречаем Новый год на этой площади под искусственной елкой, там уже кучковалась небольшая компания бомжей. Они уже были «теплые» и горланили песни. Пробили куранты, все кричали «Ура!» и «С Новым годом!», в желтых окнах сталинских домов тоже кричали и чокались, где-то рвались петарды. Мы тоже кричали и жгли палочки бенгальских огней, глаза у детей наконец светились счастьем и праздником, а дома ждали подарки под елкой. Мы уже начали удаляться от площадной елки, как вдруг из компании бомжей донесся сперва омерзительный мат и гвалт, от толпы отделилась женщина и, громко ругаясь, пошла в нашу сторону. Она была абсолютно пьяна, через шаг оступалась и падала на снег. Дети жались ко мне, я пропустила ее вперед. Женщина прошла несколько шагов и упала в очередной раз, я было шагнула, чтобы помочь ей подняться. Лежа на снегу, женщина затихла, а потом набрала в грудь воздуха и заверещала: «Верни-и-ись, лесно-о-ой алеень, па маему хатеению-у-у!..»

Этот голос, пропитый, прокуренный, голос полусущества, смрадной черной кучи, шевелящейся в новогоднем свежем скверике, – его нельзя было спутать ни с каким другим. Передо мной копошились руины человека, которого когда-то звали Ленкой Синичкиной, Синички, которую я так ненавидела и с которой мечтала свести счеты. Она занимала мои мысли больше трех десятков лет, и вот теперь у меня была та самая возможность понять, что же «и тогда».

И тогда мы с детьми прошли мимо, а мой маленький сын тихо сказал, скорей себе, чем старой бомжихе Синичке: «С Новым годом, тетя. Тетя, вставай».

31 октября 1998 года я сидела на балконе нашей старой автозаводской квартиры, закутавшись в плед, пила водку, курила, вертела на веревочке игрушечную ведьму и смотрела вдаль. Даль там обширная, в хорошую погоду даже виден храм Вознесения в Коломенском. Было холодно, пара градусов мороза, очень тихо, сияли огни Кожухова, по окружной железной дороге уютно чучухали товарняки. За час до этого у меня в гостях был приятель, который звал поехать в какой-то кабак праздновать еще не очень раскрученный в наших широтах Хеллоуин. Я отказалась, о чем потом страшно пожалела, но зато приятель подарил мне синюю круглую свечку в железной коробке с фитилем толщиной в мизинец – как он объяснил, это такая специальная «уличная свечка». Вот ее-то я и зажгла, чтобы попраздновать этот самый не очень понятный вечер всех святых. Минут через несколько после этого сверху послышался голос Вадика и его жены Любы: «Пожар, епть! пожар!» Смотрю в помянутые дали – где ж пожар-то?.. Неужели им с десятого этажа видно лучше, чем мне с девятого? А они всё надрываются. Я поднимаю голову и понимаю, что своей свечкой закоптила им свежевставленное окно – летели прям жирные такие хлопья. Я быстро притушила свечку, закрыла балкон и не отвечала на звонки в дверь. А наутро…

Но тут придется вспомнить, что было за неделю до описываемых событий.

26 октября я проводила маму в Израиль, у нее был запущенный рак, и мы с папой надеялись, что ее смогут там спасти. В Москве вылечить ее не смогли, да еще и добавили проблем ошибкой при облучении, увеличив дозу путем случайного нажатия лишнего нолика.

Папа занимался оформлением маминого выезда в Иерусалиме, а я в Москве. Благодаря давнему другу семьи, крупному чиновнику, его связям и просьбам маме сделали паспорт на ПМЖ не за полгода (тогда процедура была такая – сперва районный ОВИР, потом документы поступали в центральный УВИР на Покровке и т. д.), а за две недели. С мамой полетела ее ближайшая подруга, мы попрощались, сказали друг другу какие-то очень важные слова… Больше не пришлось ее увидеть – ни живой, ни мертвой. Но я еще об этом не знала. Было поздно, я легла спать. Шел проливной дождь.

Часа в четыре утра проснулась от воплей и грохота – верхние соседи, продавщица Люба и ее муж автослесарь Вадик, опять взялись друг друга убивать (в наших сталинских домах с их деревянными перекрытиями слышно все так, будто происходит прямо у тебя на голове, хотя всего-навсего был открыт балкон). Они делали это регулярно – примерно раз в квартал, после получки. Начиналось все с караоке – сперва только вошедший в моду «Владимирский централ», плавно переходящий в «Пусть бегут неуклюже», потом а капелла «Ой, мороз, мороз», потом через небольшую паузу проза: «Повтори, че ты сказала, сука!» и «Отъебись, урод!», начинала лаять их припадочная колли, потом просыпался и плакал сын. В этот раз градус был чуть выше обычного – качалась лампа. Со вздохом я подняла трубку, чтобы звонить в милицию – это уже было привычным делом в подобных ситуациях, как вдруг раздался кошмарный вопль и звон разбитого стекла. Я замерла с трубкой в руке. Через мгновение послышался обиженный голос Любы:

– Ну и какого хуя ты выбросил мой аквариум?..

– Там все равно дождь, – философски отозвался Вадик.

«Не поспоришь», – подумала я и положила трубку.

Утром я заглянула на свой балкон. Он был засыпан осколками, с бельевых веревок свисали сопливые водоросли. Рыбок, понятно, смыло ветром и унесло дождем, ну или наоборот. Я подмела осколки. Тут раздался звонок из Израиля. Звонила мама:

– Я сижу в кресле-каталке на балконе в хосписе, светит солнышко, я курю и наблюдаю стаи уродов.