Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

– Да брось ты, – равнодушно цедила ей Зойка утрами. – Такой же, как все. К тридцати годам облысеет и отрастит себе брюхо. Устроится, как петух на нашесте. Все страсти-напасти куда денутся. – Она была уже повидавшая виды, спокойная и добрая девка. Видя напряженное, ревнивое, замкнувшееся лицо Анны, предлагала: – Ну, хочешь, я вам устрою… Сама поймешь. Бабы, пока не обдерут себе шкуры, ничему не верят…

Анна резко выходила из комнаты, хлопала дверью, плакала под лестницей, приглушенно и обиженно.

– Ой, да ты не уходи, – бесцеремонно просила Зойка Анну, когда Олег приходил днем.

Однажды Олег неожиданно позвал Анну в кино. Кляня себя, краснея, Анна суетливо и быстро собралась. Зойка, добродушно улыбаясь, покачала головой им вслед.

Раздирали, брызгая соком, лимоны у овощного киоска. Олег высасывал, не морщась, желтую, чуть подгнившую мякоть, ели пирожное, смотрели, как, распушившись, купаются в лужах голуби. Олег ловил ладонью капель с карнизов, говорил быстрым глуховатым голосом.

– Все мы жестоки, как избалованные дети, – сказал он ей вечером на темной, подмерзающей дороге и взял ее за руку. – Потом, мы так одиноки. Если бы мы захотели хоть немного поступиться собой, чтобы понять друг друга…

Через несколько дней он привел ее в свою комнату. Он жил так, как она это себе представляла. Обшарпанный стул в углу, груда книг на полу. На давно не беленной стене портрет Хемингуэя. На посеревшей от пыли старой книге развалился мохнатый, рябой кот. Зыркнув на Анну, кот недовольно поиграл на свету желто-зелеными кругами в глазах и убрался, потягиваясь. Олег быстро пьянел. Проступало что-то звероватое и суетливое сквозь нежный лик мальчика, он нервничал, вставал, быстро ходил из угла в угол.

– Если бы рассказать тебе, как я гнил здесь, в этих стенах… Годами, годами и слышал, как что-то уходит от меня… – сказал он, склоняясь страшноватым в отчуждении, белым жестким лицом ей в колени. – Боже мой, боже, боже, как мы одиноки… – Она не обняла его – обволокла, новым для себя, материнским движением, всем чутким и жалостливым, что было в ней, словно утешая и залечивая его рану.

«Да, да, – прозревши, думала она, целуя вздрагивающую голову, благодарная и встревоженная его откровением. – Я чувствовала в нем, я поняла…»

Ночью она поднялась с постели. Олег спал и не услышал ее. Громадная, влажная, с серебристой подпругой, луна зияла вверху окна, и в прозрачном мерцающем свете утихшее лицо Олега снова стало тонким, мальчишеским. Видно, хорошее ему снилось. Он не улыбался, но что-то теплое и немаетное совершалось сейчас в нем. Она подошла к окну, глядя на вздымленные дома спящего города. Казалось, свет исходит от земли и тянется вверх, живой и нежный и что-то поднимается из потрясенной и благодарной ее души.

«Ну вот, ну вот, – думала она, закрывая глаза, – вот все и произошло. Теперь он не один… И я не одна…»

После первой их ночи Олег стал холоднее и замкнутей, словно боялся чего-то. Но она продолжала ходить к нему. Тягостное н надрывное было в их любви. Она чувствовала, что не нужна ему, но когда он приходил за ней, то быстро собиралась под сочувственные вздохи Зойки.

Шлялись по городу. Толкались в гостях у каких-то бородатых, немытых художников, где курили и молчали длинноволосые девицы в коротких юбках.

После нескольких скандалов, устроенных Олегом в общежитии, Анну выставили за дверь вместе с чемоданчиком. А потом отчислили и из училища за пропуски. Анна перешла жить к Олегу. Жили они впроголодь, на что и как придется. Зато много ходили по гостям, а там, как всегда, пили.

Ночью Анна просыпалась, тенью проходила на кухню, боясь разбудить соседей, глотала воду. Часто в эти похмельные минуты указующе и мягко вспоминалось строгое крестьянское лицо матери, тихие и печальные ее уговоры: «Не связывайся, доченька, ни с кем. Вначале должно быть счастье. Если сразу счастья не будет, его потом не догонишь…»

Стыд перед матерью рождал страх будущего. Стараясь ни о чем не думать, она проходила в комнату, валилась рядом с бесчувственным телом Олега.

Часто ссорились, а однажды из-за пустяка подрались.

От боли Анна озверела. Даже отец рано перестал хвататься за ремень, и в деревне с ней не очень-то связывались подростки, зная ее бешеную вспыльчивость. После бесполезных попыток осилить ее Олег ушел и не появлялся три дня. Она металась по комнате, боясь выйти к соседям. Соседи не очень с нею церемонились. Она слышала, как одна из них, пожилая уже, мать троих взрослых детей, сказала вслед: «Да кто она ему? Так, приблудная…»

– Приблудная, – с ужасом повторяла она, ожидая Олега, – приблудная… Кто же она ему больше…

Она не знала, что будет дальше и будет ли что. Олег бросил ее, он бросил ее, и что теперь делать? Она никогда не работала, она не знала, когда и как ходят устраиваться на работу. А где она будет жить? Найти в городе комнату ей не удавалось. А вернуться домой в деревню, к измотанной матери, к брату и сестрам, писавшим ей длинные уважительные письма, как к городской, к артистке, в дом, где отец будет тыкать на нее пальцем и кричать, что она опозорила его и семью…

Сжиться, слиться, стать тенью, только бы не бросил…

На третий день Олег появился в комнате. Он явился свежий и радостный, будто только что вышел в магазин за молоком и по дороге встретил приятеля.

– Я все устроил, – вместо приветствия весело сообщил он ей и легонько щелкнул пальцем по носу. – А ты думала, кто я у тебя? А? Глупенькая… Значит, так… Мы с тобой работаем, знаешь где? В кукольном театре. Я помреж и осветитель. А тебя он берет в штатные актерки. – Он помолчал и, вздохнув, добавил: – Главреж театра – он в общем-то сразу предлагал перевести тебя на кукольное… Слушай, заметил ведь… – Прищуренные его глаза на миг жестко замерцали…

Какой благодарностью к нему полнилась ослабевшая ее душа. Тогда и потом. Тогда по-собачьи…

* * *

Венька мелькал по лагерю. Перебегал из одного корпуса в другой. Маленький, беспокойный, в черной, свисающей с плеч куртке, он то и дело спотыкался, поправлял очки, взмахивал руками и ни на минуту не бросал своего черного портфеля.

Клуба в этом лагере не было, играли в столовой. Отряды уже выстраивались у стеклянной ее веранды, ребятишки галдели, облепив окна и прижав белеющие носы к стеклу. Самые проворные из них вертелись меж актеров, вроде как помогая. Их тянуло, как к меду, к ящикам с куклами.

– Мальчик, – устало отозвала одного Заслуженная. – Зачем трогаешь куклу?

– Я посмотреть… Никогда не видел…

– А… Ну ладно…

Заслуженная сама развернула свою куклу – кота – и показала, как тот водит лапкой.

– А рот? – осмелел мальчишка.

Кот мяукнул. Мальчишка, большеротый, зеленоглазый, с выгоревшими вихрами, взвизгнул от восторга и покосился горделиво на окна: «Смотрят!»

– А тебя как зовут-то? – спросила Заслуженная.

Егорова помогала Валерке ставить ширму. Вообще-то в ее обязанности входило гладить перед спектаклем куклам костюмы. Она была влюблена в Валерку и не упускала возможности хоть как-то побыть рядом с ним. Сейчас она растягивала вместе с ним здание ширмы, как бы нечаянно, тронув его за руку, некрасиво, почему-то носом покраснела и, чувствуя это, поспешно отвернулась от него.