Зиэль - О'Санчес

— Ах, вот ты что задумал…

— Именно, Лагги, именно. Пора пришла. Выслушай мои обоснования и не укоряй за повторы, если таковые случатся в речи моей. Но сначала — еще по кубку. За Ее Величество и всех сударынь империи!..

Выпили до дна, помолчали.

— Как твоя? В добром ли здравии пребывает?

— Соответственно возрасту. Иногда, Фодзи, подчеркну — что именно иногда, а не часто, я завидую твоему холостяцкому бытию… Но в остальное время почти всегда удовлетворен собственным семейным положением. Двенадцать чад у меня, круглая дюжина. Уж выросли. Шутка ли — всех их родить да вынянчить?… Она у меня рыцарь в юбке.

— Нижайший поклон от меня сиятельной сударыне Вогори.

— Передам.

— Гм… Ну, тогда я продолжаю. А ты слушай да подливай, подливай себе, Лагги!..

Рыцарь Фодзи Гура задумал свести счеты с жизнью, а графа Лавеги Восточного, старинного друга, попросил быть свидетелем и душеприказчиком, ибо ленное владение его, в отсутствие семьи и наследников, отходило обратно короне и граф должен был проследить, чтобы все прошло правильно, по закону и справедливости. Вдобавок, существовала высокая вероятность, что имение рыцаря, на правах лена, может быть перепожаловано душеприказчику. Богатого графа Лавеги возможность подобного прибытка не так уж и волновала — со своими бы землями управиться, но рыцарю Фодзи Гура не хотелось оставлять без присмотра то, что было дорого ему при жизни.

— По сути, друг мой, только сада мне и жалко. И слуг жалко, но они-то люди, за себя сами постоят, тем более, что свободные все — рабов я никогда не держал. Лагги, я тебе когда-нибудь рассказывал — почему в гербе нашего рода присутствуют вишневые лепестки и что я другой титул принимать не хотел, дабы лепестки эти в гербе своем сохранить?

— Нет, — соврал граф.

— Слушай же. Все живое в природе повторяет единый жизненный путь: рождение, расцвет, увядание, смерть. Животные так, и растения так. Хвощ, земляника, папоротник, дуб. Сегодня желудь, а завтра росток. А из ростка листик вышел, зеленый, клейкий… Оглянуться не успеть, а уж листик тот вырос, увял и усох, и треплет его ветер, и гонит вместе с пылью куда ему вздумается. И только лепестки вишневого цветения опадают вдруг, во всей своей красе: сочные, свежие, благоухающие, прекрасные… Так же и рыцарь должен покидать этот мир в полной силе своей, а не дряблым хнычущим старцем, которого любой ветер свалит с ног и погонит по пыльной дороге, подобно увядшему листку… За это наш род ценит вишневое дерево, пору вишневого цветения и неувядаемую прелесть вишневых лепестков.

— Изящный рассказ, чудесное предание. Однако, Фодзи, тебе еще далеко до дряхлости!

— Да не так уж и далеко. Силы мои подошли к концу, Лагги. Боль поселилась во мне, она терзает мои внутренности. Вот уже который год жизнь моя проходит под знаком этой боли, а она — всегда со мной, то отступая, то вновь переходя в наступление. И с каждым разом отступление все короче, а действие лекарств и лечебных заклятий — все слабее… Любой из нас получал раны, каждому из нас многое довелось претерпеть, но ты себе представь пытку, Лагги, пытку, растянутую на годы… на долгие годы. Эту рану поселили во мне демоны болезней, не иначе, как по повелению богов. Представь себе невидимую рану, которая не заживает много лет, а только разрастается в груди моей… и уже в чреве моем…

— Представляю, но с трудом.

— Тем не менее. Дух мой ослабел в этой многолетней изматывающей войне с телом, трудно мне далее терпеть. И потерпел бы, вероятно, как мужчина и воин — да ради чего? Ведь я одинок, и долг мой перед империей и троном исполнен. За наших мы уже пили? По врозь?

— Пили. За всех разом и по отдельности, за живых и мертвых, считай сам: за Когги, за нас с тобой, за Санги, за Лагги Веселого… Ты чего? Опять?

Фодзи Гура усмехнулся, одной ладонью разглаживая гримасу на лице, а другой потирая грудь. Рыцарь Лавеги оглядел старого друга острым щупающим взглядом опытного воина — исхудал Фодзи, выглядит изможденным и сокрушенным. Тоска в глазах его — такая уже не проходит. Жизнерадостный и неутомимый весельчак Фодзи… Проклятая жизнь!

— Опять. Вот я и говорю: хвала богам, даровавших нам друзей, на которых можно опереться. Поможешь?

— Да.

— Скала с плеч! Я боялся, что начнешь жалеть и увиливать.

— Один раз умирать, а ты не из плакс, коли сказал, что у тебя на душе — нет к тому сомнения. Но… быть может… отложишь ненадолго? Подумай: весна, еще немного — и твои любимцы дадут цвет… Смотри: почки уж набухли!

— Ох, знаю. Да боюсь, Лагги, что и пора цветения не затронет душу мою, изъязвленную болезнями. Уж лучше уйти, сожалея о мечте, нежели остаться разочарованным явью.

Лавеги ухмыльнулся и одним глотком опорожнил очередную чашу.

— Ты всегда был поэт, Фодзи. Ловко сказано.

— А… какой из меня поэт? Так… просто… Значит, мы условились?

— Да.

— Тогда еще по кубку — и спать. Завтра с утречка я передам тебе все бумажные дела — их немного, а хозяйство мое ты видел… Позавтракаем, на коней — и в путь.

— За вишневые лепестки, Фодзи!

С собою в поход рыцари взяли одного слугу, подростка, чтобы присмотрел за конями, пока друзья будут подниматься на Шапку Бога.

— Именно туда, Фодзи? Или где-нибудь здесь?

— Не ленись, Лагги, обратно с горы тебе легче будет спускаться. Там, повыше, есть одно местечко, площадочка такая, с видом на окрестности и с подходом к глубоченной пропасти. Думаю, тысяча локтей отвесной глубины в ней, да еще с большущим гаком. Всю жизнь я мечтал взлететь, подобно птеру, хотя бы один-единственный раз… Уж я и к колдунам учиться ходил…

— И что колдуны?

— Да они сами не могут. Никто из смертных не умеет, даже наш Санги не летал…

Ясный весенний день вдруг обернулся хмурыми сумерками, легкие веселые облачка набухли грозой и хладом, стали темными и неповоротливыми, ударил липкий ветер, разнообразя дождевые капли мокрым снегом и градинами. Идти стало трудно, рыцарям то и дело приходилось останавливаться, чтобы перевести дух.

— А где он, Санги-то? Жив ли?

— Я ведь тебе уже отвечал вчера: никто не знает. Пропал, будто сгинул… И вот тогда я подумал, Лагги: взлечу напоследок, наслажусь свободой, никому из смертных недоступной!

— Угу. Если только до этого вихрь сей не сшибет нас с ног и не прикатит кубарем опять к подножью, к биваку.

— Не сшибет. Не так уж нам и далеко до заветной полянки — я так ее называю. Если бы нам еще погода улыбнулась — так давно бы уже на месте были, и ты бы засветло успел вернуться.

— Знаешь, Фодзи, давай не будем! Я сам о себе побеспокоюсь… И вообще у меня на душе ящер гадит. Правильно ли я поступаю, что собираюсь смотреть сложа руки, как старинный друг…

— Правильно, правильно. Забыл, как на поле боя приходилось помогать истерзанным, избавлять от мучений товарищей своих, последнюю милость оказывать?… Вот — то же самое.