Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес

— Я помню это отчетливо, — почтительно подтвердил Уэль.

— Полагаю, с той же ясностью ты помнишь и те слова, которые я присовокупил: «Я буду тебе только подспорьем и никогда — бременем».

Уэль согласно кивнул.

— Для меня они имеют особое значение, — продолжал князь, — мне будет отрадно, если с первых шагов я смогу внушить тебе мысль, что прибыл сюда не для того, чтобы обременить тебя и в праздности вкушать плоды трудов твоих. Еще важнее, чтобы ты осознал с самого начала, с первых же минут нашего общения, что имеющихся у меня богатств и сокровищ довольно для того, чтобы вести любой образ жизни, какой мне заблагорассудится. А потому не испытывай особого удивления, если пышностью своего домашнего уклада я сравняюсь с нотаблями, живущими во дворцах твоего кесаря. В стенах своего дома я буду таким, каким ты видишь меня сейчас: приверженцем самых скромных привычек, ибо именно к ним склонен я по природе; однако, когда я стану выходить на люди, служители церкви и государства, которые встретятся мне на пути, увидят, что облик мой отличается от их только в лучшую сторону, а это подвигнет их на то, чтобы поразузнать, кто я такой. Через некоторое время, когда по всему городу распространится молва, что нас с тобой связывает тесная дружба, спрос на твой товар возрастет; возможно, тебе даже станет непросто его удовлетворять. Говоря это, я доверяюсь твоей природной проницательности, обострившейся, безусловно, за счет занятий коммерцией.

Он сделал паузу и передал свою чашку Сиаме, чтобы тот наполнил ее заново. Уэль же произнес:

— Я с интересом слежу за ходом твоей мысли и надеюсь, что ничего не упустил; однако в нашем положении есть определенное неравенство. Мне неведомо твое имя, равно как и то, есть ли у тебя титул.

— Да, и это, полагаю, лишь первое из многочисленных упущений, — с любезным видом начал Скиталец, но оборвал свою речь, дабы принять от слуги исходящую горячим паром чашку и сказать: — Спасибо, Сиама. Вижу, что рука твоя не утратила ловкости, да и зеленый лист не сделался хуже от долгого пути по морю.

Уэль обратил внимание на то, как пристально Сиама следит за движениями губ своего хозяина, а также на то, какой радостью озарилось его лицо в ответ на похвалу; Уэль подумал: «Воистину добрым должен быть этот человек, если он пользуется такой любовью своих слуг».

— Я говорил, о сын Яхдая, что ты наверняка можешь перечислить и другие упущенные сведения, необходимые для продолжения нашего разговора: откуда я прибыл? И почему? Я не оставлю тебя в этом отношении в потемках. Лишь позволь тебя предупредить: нет никакой необходимости посвящать других в наши секреты. Мне доводилось видеть цветки изумительной красоты, но при этом ядовитые — аромат же их неудержимо притягивал насекомых. Подобный цветок есть символ нашего мира, и жертвами его прежде всего становятся те безумцы, что слишком легковерно устремляются к соблазнам. Нет, сын мой, — отметь, как я к тебе обращаюсь и тем самым закладываю основы отношений, к которым стремлюсь, — отметь также, что я начинаю наше дружество с признаний, делать каковые было бы неразумно, не предупредив, что хранить их следует в укромных тайниках души. Скажи, понял ли ты мою мысль?

Вопрос этот сопровождался взглядом столь магнетическим, что в теле Уэля завибрировал каждый нерв.

— Полагаю, что понял, — отвечал он.

После этого князь, видимо уверившись в том, что произвел нужное впечатление и обезопасил себя от угрозы разоблачения, вернулся к прежнему своему непринужденному тону.

— При этом, сын мой, ты увидишь, что в этих признаниях нет ничего зазорного… Но чашка твоя опустела, Сиама ждет, чтобы наполнить ее заново.

— Этот напиток для меня непривычен, — заметил Уэль, уступая настойчивому предложению.

— Непривычен? Но согласен ли ты, что он лучше вина? В мире, о котором мы ведем речь, когда-нибудь его будут употреблять повсеместно — ко всеобщей радости.

После этого князь обратился к серьезным вопросам.

— В скором времени, — сказал он, — тебя станут осаждать любознательные, желающие выяснить, кто я такой, и отвечать тебе следует чистую правду: он — индийский князь. Низкорожденным этого ответа хватит. Другие станут вдаваться в расспросы. Отсылай их ко мне. А сам, о сын Яхдая, называй меня именно так, как я прошу называть меня в разговорах с другими, а именно — князем. В то же время я имею сообщить тебе, что на восьмой день после рождения я был отнесен во храм и был поименован сыном сына Иерусалима. Титул, с которым я прошу тебя ко мне обращаться, не кажется мне благородным. Стать по праву рождения обрезанным наследником закона Израиля для человеческого достоинства куда важнее, чем любые иные почести.

— Иными словами, князь, ты… — Уэль заколебался.

— Иудей! — тут же возгласил его собеседник. — Иудей, подобно твоему отцу и тебе самому.

Князь без труда истолковал выражение удовольствия, появившееся на лице лавочника: князю поистине удалось связать себя с собеседником кровными узами.

— С этим порешили, — продолжал князь с явственным удовлетворением, а потом, осушив чашку и вернув ее Сиаме за новой порцией, добавил: — Возможно, ты помнишь также: я говорил, что на моем пути в Каш-Куш должен добраться из Индии до Мекки и что, несмотря на все задержки, я надеюсь лично приветствовать тебя через полгода после появления Сиамы. Уложился ли я в срок?

— Полгода истекают именно сегодня, — отвечал Уэль.

— Да, не было еще человека… — Князь осекся, будто мысль эта навеяла какие-то болезненные воспоминания. — Не было еще человека, — продолжал он, — который бы пристальнее моего следил за временем.

Мимолетную печаль он разогнал добрым глотком чая.

— Письмо тебе я написал, еще находясь в Чипанго, на острове посреди великого восточного моря. Через тридцать лет после того, как я впервые ступил на его берег — а до меня там еще не бывал ни один белый человек, — ко мне присоединился наш соплеменник, родом из этого города, единственный, кто выжил в кораблекрушении. От него я узнал о кончине твоего отца. Он же сообщил мне твое имя… Жизнь моя на острове протекала относительно мирно. Полагаю, сын мой, чтобы взаимопонимание у нас было полным, мне лучше объясниться прямо сейчас: тогда тебе внятны будут многие особенности моего поведения как впоследствии, так и ранее, — те особенности, которые в противном случае стали бы вгонять тебя в тягостное недоумение. Религия — интереснейший предмет для изучения. Я странствовал по всему миру — я имею в виду его обитаемые части — и нигде не нашел ни одного народа, который бы чему-то не поклонялся. Отсюда — мое утверждение, что религия представляет собой предмет животрепещущего интереса, превыше искусства, превыше науки, превыше коммерции, превыше всех прочих человеческих устремлений. Лишь она одна дарована Небесами. Ее изучение само по себе есть отправление обряда. Познав ее, можно познать Бога. Можно ли сказать то же самое о каком-то ином предмете?

Уэль не ответил; он напряженно вслушивался в слова собеседника, и, заметив это, князь сделал еще один глоток и продолжил: