С трудом о прошлом, о былом. Очерки о жителях д. Верхние Таволги - Николай Коротков

Проводы на фронт Короткова Ермолая Дмитриевича 26 июля 1941 года (погибнет в январе 1943 года под Великими Луками).

Автору этих строк, будучи пацаном, приходилось видеть плач этой сгорбленной, до срока состарившейся женщины.

Тот плач был бесслёзным, на физически измученных тонах – слёзоньки-то были выплаканы до донышка. Выселение родителей в 31-м, безвременная и скоропостижная смерть мужа Дмитрия Филипповича, вдовья доля с шестерыми детьми, а затем война, три похоронки – одна за другой, смерть младшего сына Галактиона… Да и позже несчастье не обходило её стороной. Не лишку ли для одной-то? Горе, непереносимое горе…

Поредевшая семья Коротковых: Короткое Галактион Дмитриевич с матерью Федорой Варфоломеевной, снохой Анной Осиповной и сестрой Зинаидой. 1945 г.

Но не сломилась она, как-то выдюжила. Видимо, ответственность за осиротевших внуков и остальных близких, живущих несладко, заставляла держаться. Помогала всем, чем могла и как умела. А уметь ей, поневоле, пришлось научиться многому… Её сноха, жена Галактиона, не раз рассказывала, как прибежала ночью жившая напротив растерянная соседка Фёкла Ивановна. Запыхавшаяся, она выдавила «Федора, скорее: сноха Наталья рожать затеяла». «Милая моя, – последовал ответ, – у меня у самой Тася по полу ползает. Пусть Наташа потерпит – я потом подбегу». Так, за одну ночь, на свет появились два таволжанина – два Павла, и принимала их наша баба Федора, признанная народом таволожская бабка-повитуха.

В те годы родильным отделением в деревне, как правило, служила баня по-чёрному. Для сведения: автора этих строк бабушка на свет Божий принимала именно в ней… Поздним майским вечером, почуяв неладное в доме, моего отца Галактиона заставили баню топить. Растерявшись, он надел болотные сапоги на босую ногу и полубегом носил с речки воду в банные колоды.

В вечерней тишине, одетые без носков и портянок ботфорты, видимо, так шлёпали по голяшкам и стучали по земле, что соседи пробудились, не могли ничего понять, и соображали, в чём дело… А он, уже имея двух дочерей и до страсти желавший парня, вслед роженице, которую свекровка повитуха под руку вела в этот закопчённый «роддом», в нарочито строгом, шутливом тоне сказал: «Родишь ещё девку – уйду жить в Лешаково!» (Лешаково – это урочище километрах в шести от деревни, называемое Лешаков стан). К счастью, всё обошлось, как хотелось: ранним утром по росной тропе огорода осчастливленный отец нёс домой родившегося и вымытого в русской бане (ещё с сырой пуповиной) мальца. Через два с половиной года, в октябре 1952 года, примерно по такому же сценарию Анастасия Леонтьевна порадовала хозяина вторым сыном – Павлом. Но вряд ли знал тогда он, кормилец большой семьи, шахтёр Осиновского рудника, что через пару лет умрет, задушенный силикозом.

Добывая себе нелёгкий кусок хлеба, многие таволжане страдали грыжей. Баба Федора и тут приходила на помощь, вправляя и заговаривая это «удовольствие». Приходили и женщины на сносях за советом и деревенские модницы, чтобы проколоть под сережки уши.

Ещё они со снохой Анастасией варили домашнее мыло, которое помогало избавляться от насекомых, паразитирующих на человеческом теле.

Кто бы к ней ни пришёл – встречала приветливо всех. Ей было несвойственно отпустить посетителя «насухую». Если не самовар, не чаепитие, то постряпушку какую-нибудь обязательно за пазуху или в карман засунет. Самовар в доме был единственной гордостью интерьера. До блеска начищенный, ведёрный, водружённый на почетное место, он молчаливо стоял в ожидании гостей. Таскалась с ним всегда только она.

По любому случаю мостила его на массивный самодельный табурет к русской печке.

Пристраивала Г-образную жестяную трубу для вытяжки, разжигала уголь лучиной и приговаривала: «Не из самовара чай – не чай».

Длинными зимними вечерами соседки вечеровали – собирались кто с чем: одни рвали тряпьё на половики, другие теребили шерсть, кто-то вязал носки или варежки, а кто-то, сидя на пряхе, спрядал шерстяную нить с кудели. Если какая-нибудь из находчивых обладательниц, уходя домой, чтобы не таскаться, оставляла пряху до следующего раза, – мы незамедлительно и незаметно подсыпали в кудельку «маненечко» чёрного перцу. Результат следующего раза превосходил все наши ребяческие ожидания: чихала прядущая, чихали под настроение и окружающие, улавливая носом пускаемые рукодельницей по избе незаметные, но такие коварные перцовые пылинки. Ничего не подозревая, общество сообща веселилось происходящему.

Дополнительное оживление в дом всегда приносили дни, когда мать на сепараторе пропускала молоко. Сепаратор, этот уникальный агрегат под названием «Волга», был приобретён по какому-то счастливому случаю ещё живым отцом Галактионом. Соседки, имеющие коровушек, обращались с просьбой, чтобы и им тоже пропустить молоко на сливки. Отказа никому не было. И они, приходя, рассаживались, ожидали очередь и вели разговор о том – о сём.

Чего только не наслушаешься – шутить и, как говорили в деревне, косточки пообмывать умели отменно. Каждая же после того, как работа по отделению сливок от обрата будет исполнена, предложит: «Тася, отчерпни ложечки три за работу». Да неужели мать могла себе позволить? Нет, конечно!

Что же касается постряпушек, присущихтолько деревне… Это тема для отдельного разговора, но вскользь коснемся её… Хорошо запомнилось, когда в познавательных целях мать с бабушкой из выкопанной по весне прошлогодней картошки испекли алебушки военного образца. Поскольку они пеклись на сковородке, слегка смазанной постным маслом, то тем самым относились к кушанью высшего сорта. Скажу одно, что при дегустации те постряпушки у нас, родившихся уже после войны, удовлетворения не вызвали ни у кого.

Они же этим спасались и этим выживали. Каждое утро, когда в доме ничего или почти ничего нет, они, руководимые природным инстинктом материнства, мученически пытались как-то утолить или притупить приступы голода своих домашних.

Все жили огромным желанием поскорее дождаться весеннего тепла, когда можно будет сорвать какой-нибудь съедобный, едва прочикнувшийся зелёный побег. Весной, еле волоча ноги по грязи, люди начинали бродить по проталинам полей, где в прошедшем году произрастала картошка. Оголодавшие, они исступленно копались в месиве начинающей оттаивать земли, с надеждой найти оставленный с осени желанный клубень.

Дети войны! Что досталось им пережить?! Сколько выпало на их долю лишений, сколько недодано им из-за войны? Какой измерить мерой это все? Слово «безотцовщина» будет преследовать их повсюду в течение всего отмерянного им жизненного времени. С каким чувством они смотрели на своих сверстников, проходивших по деревне с возвратившимися с фронта живыми отцами, известно только им самим! А впереди – здоровье ни к черту: гастриты да желудочно-кишечные язвы укорачивали век. Как быстро всё забылось – горестно остаётся думать, когда увидишь на заборах намалёванную фашистскую свастику.